Порою нестерпимо хочется…

Пикап принадлежал дяде девушки. Она взяла его, чтобы ехать в кино в Пуэбло, но по дороге заехала в бар, где ее дожидался Хэнк. Он последовал за ней в поля на своем мотоцикле. И теперь, лежа в благоуханном сене рядом с ней, ощущая звездный свет на своем голом животе, он спросил ее: откуда она? чем занимается? что любит? По собственному опыту он знал, что женщинам нравятся такие беседы, они для них что-то вроде вознаграждения; и он всегда выполнял свой долг, проявляя при этом довольно вялый интерес.

— Послушай, — зевнул он, — расскажи мне о себе.

— В этом нет никакой необходимости, — спокойно ответила девушка.

Хэнк подождал немного. Девушка начала напевать какую-то простую мелодию, а он лежал, недоумевая, неужели она настолько прозорлива, насколько это явствовало из ее заявления; и решил, что вряд ли.

— Нет. Послушай, дорогая, я серьезно. Расскажи мне… ну, что ты хочешь от жизни.

— Что я хочу? — Похоже, это ее рассмешило. — Неужели тебе это действительно надо? То есть, правда, к чему это? Так хорошо быть просто мужчиной и женщиной, этого достаточно. — Она задумалась на мгновение. — Вот послушай: как-то летом, когда мне было шестнадцать, моя тетя взяла меня с собой в Меза-Верде, в индейское поселение. И там, когда устроили пляски, один мальчик и я никак не могли оторвать глаз друг от друга. Так и смотрели друг на друга. Индейцы были толстыми и старыми, и на самом деле мне было совершенно неинтересно знать, кто такой птичий бог или солнечный бог, и мальчику тоже. Мы оба были гораздо красивее, чем их танцы. Я помню, на мне были джинсы и клетчатая рубашка; да, а волосы были заплетены в косички. Мальчик был очень смуглым, наверно иностранец… таким смуглым, даже смуглее индейцев. На нем были кожаные шорты — такие носят альпинисты. Луна сияла. Я сказала тете, что мне надо в уборную, поднялась на скалу и стала его ждать. Мы занимались любовью прямо на камнях. И, знаешь, может, он действительно был иностранцем. Мы не произнесли с ним ни слова.

Она повернулась к Хэнку, откинула волосы назад, и он увидел, как отрешенно она улыбается.

— Так что… неужели ты действительно хочешь знать, что мне нужно от жизни?

— Да, — медленно проговорил Хэнк, на этот раз уже вполне серьезно. — Да, думаю, да.

Она снова легла на спину и сложила руки за голову.

— Ну… естественно, я хочу, чтобы у меня был дом, и дети, и все остальное, как у всех…

— А что-нибудь как не у всех?

Она помолчала, прежде чем заговорить снова.

— Наверно, — медленно произнесла она, — мне нужен еще кто-то. Для дяди и тети — я всего лишь помощница в тюрьме и фруктовой лавке. Ну, конечно, я хочу еще множество всяких необычных вещей — например, ножик для разрезания страниц, хорошую швейную машинку и канарейку, как была у моей мамы, но все-таки больше всего я хочу действительно что-то значить для кого-нибудь, быть для кого-нибудь больше, чем тюремная кухарка или продавщица арбузов.

— А что значить? Кем быть?

— Наверно, кем этот Кто-то захочет.

— Черт побери, не слишком-то честолюбивые помыслы. А что, если этот Кто-то захочет видеть в тебе кухарку и продавщицу арбузов, что тогда?

— Он не захочет, — ответила она.

— Кто? — спросил Хэнк с гораздо большей озабоченностью, чем хотел показать. — Кто не захочет?

— Ну не знаю. — Она рассмеялась. — Просто Кто-то. Кто в один прекрасный день окажется.

Хэнк почувствовал облегчение.

— Ну ты даешь: ждать, что когда-нибудь появится кто-то, кого ты даже не знаешь, чтобы стать для него чем-то. К тому же как ты узнаешь этого кого-то, даже если и встретишь его?

— Я его не узнаю, — промолвила она, садясь и прислоняясь к борту пикапа с ленивой неторопливостью кошки. Спрыгнув на землю, она остановилась на мокром песке у канавы и принялась завязывать свои волосы в узел на затылке. — Это он узнает меня. — Она повернулась к нему спиной.

— Эй! Ты куда?

— Все нормально, — ответила она шепотом, — я просто в воду.

И она вошла в канаву так легко, что даже не потревожила лягушек, которые продолжали выводить свои трели. Вот звонит колокол Хэнка. Луны не было, но ночь была такой ясной и чистой, что тело девушки как будто светилось, такой светлой была ее кожа. «Как она умудрилась остаться такой белой, — недоумевал Хэнк, — в местности, где даже бармены загорелые?»

Она снова начала что-то напевать. Потом повернулась к пикапу и бросила взгляд на Хэнка, стоя по колено в воде, по которой плыл пух и отражения звезд. Затем она двинулась дальше, и Хэнк смотрел, как темная вода поглощает ее белое тело — сначала колени, потом узкие бедра, женственность которых подчеркивалась лишь тонкой талией, живот, темные соски грудей, — пока над тополиным пухом не осталось лишь лицо. Зрелище было потрясающее. «Ах ты жопа, — прошептал он себе под нос, — она и вправду необыкновенная».