Порченая

Жанна Мадлена долго боролась со своей любовью, но в конце концов она стала очевидной и для слепых. Странная любовь, невозможная, она показалась бы немыслимой даже привычным к размышлению философам, приученным видеть в любви помрачение рассудка. А что же могли сказать о ней котантенские крестьяне, среди которых жила Жанна?! Скорее всего, и сама Жанна Мадлена, и дядюшка Тэнбуи считали ее наведенной порчей. Грозное предсказание пастуха со временем стало звучать в душе Жанны все отчетливее. Поначалу она пренебрегла им, смеялась над колдовством, над сглазом, но неодолимость того, что с ней происходило, заставила ее поверить в ворожбу. А иначе как могла она объяснить себе то, что с ней творилось? Думая о своем избраннике, она спрашивала себя: «Не отмечена ли и я печатью проклятья?», и ощущение собственной отверженности только усиливало ее любовь… Любовь ее несла на себе печать зверя из Апокалипсиса и обрекала ее бессмертную душу на вечную погибель. История бедной Мальжи не выходила у Жанны из головы, она чувствовала, что и ей уготован такой же конец, но, будучи от природы иной закалки, нежели страстная и слабая Длаида, вменила себе в долг таить пожирающую ее страсть и не открывать никому жестокой тайны. Сильные люди всегда так обманываются. Они уверены, что безумие собственного сердца возможно скрыть. В самом деле, какое-то время — как раз то самое, за какое изнашивается их жизнь, — они скрывают его, но приходит день, и безумие, которого они так стыдились, вырывается наружу, и вот все уже говорят о нем, хотя никто не верит, что такое могло случиться!

Настал такой день и для Жанны. После разговора Нонон Кокуан с Барб, служанкой кюре Каймера, по округе поползли смутные слухи: словечко, сказанное там, оброненное здесь, не громко, а шепотком, но шепоток вскоре сгустился в грозовую тучу, готовую разразиться бурей над головой бедной Жанны.

Поначалу все, подобно Нонон, толковали о «шуанских интригах». Но в чем они, эти интриги? В округе тихо, аббат де ла Круа-Жюган смиренно нес тяготы наложенной епитимьи и, по-прежнему подозрительный для правительства, не совершал ничего такого, что заставило бы вспомнить о нем как о главе «совиного войска». И в шуанство монаха и хозяйки Ле Ардуэй перестали верить.

Что поделаешь! Монархические идеалы и впрямь дышали на ладан. Усилия пастыря в черной рясе с капюшоном так и не разбудили усталые души дворян, бывших соратников по оружию. Дни бежали за днями, не принося новостей, частые встречи аббата и Жанны у старой Клотт все больше удивляли, а со временем удивление сменилось подозрениями.

— Ей-же-ей, — твердили разумники из Белой Пустыни, — пусть хозяюшка Ле Ардуэй из благородных и урожденная де Горижар, а на аббата де ла Круа-Жюгана без оторопи не взглянешь — он будто сотней осп переболел, — однако лукавый силен, и на месте старины Ле Ардуэя я бы обеспокоился, какие такие дела у моей жены с уродом аббатом. Монах-то никогда за рясу не держался, вмиг ее сбросил и к шуанам сбежал.

Досужие эти домыслы смущали умы местных обывателей все чаще и чаще, а бедняжка Жанна сама невольно давала для них повод.

Жанна страдала, и страдала жестоко. Любовь ее достигла той роковой точки, когда ни утишить ее, ни утешить изъявлениями собственной преданности обожаемому избраннику было уже невозможно. А тут и преданность стала не нужна. Месяц за месяцем загоняла себя Жанна, исполняя самые опасные поручения аббата. Озабоченный только одним: возродить проигранное дело, он посылал письма во все концы, а она их развозила. Останови ее жандарм, прочитай любое из посланий аббата — и ее расстреляли бы, несмотря на то что она женщина. Когда в Белой Пустыни думали, что Жанна исполняет в Кутансе поручения мужа, она стояла на морском берегу неподалеку от Лессе и передавала из рук в руки смельчаку вроде де Туша, который согласился возить монархическую корреспонденцию в Англию, очередное письмо. Трудная, напряженная, опасная жизнь изматывала Жанну и поддерживала ее. Но и опасной жизни пришел конец. Аббат потерял последнюю надежду…

С той же ледяной яростью, с какой заряжал когда-то мушкет, он облачился в ненавистную рясу, в которой был обречен теперь умереть! О том, что надежды аббата рухнули, Жанна узнала сразу: он перестал замечать ее — просто не видел. С характером твердым, с верой глубокой и истовой, Жанна мучительно страдала от неуправляемости той стихии, что толкала ее к пастырю с каменным сердцем. В глубине душе она чувствовала себя обесчещенной. Таких мук не утаить под «панцирем груди», как говаривал дядюшка Тэнбуи. Как ни старалась скрыть свои мучения Жанна, люди их заметили. И, заметив, вся Белая Пустынь задала себе вопрос: «А что же такое приключилось с бедной хозяюшкой Ле Ардуэй?» Господь ведает, что тут можно прибавить. Сияющая ее репутация разом померкла. Примерно тогда Тэнбуи с ней и познакомился.