Порча

Ерцов ушел. Каракуц осмотрела, кривясь, лужицы.

– Двоечник. Девять лет стулья протирал. Плешь проел. Таблицу умножения так и не выучил. А нынче с сынком его носимся, с писаной торбой.

– Спасибо, Татьяна Сергеевна. – Марина чувствовала, как трансформируется за минуту ее отношение к завучу. Кто бы предположил, что Каракуц примет ее сторону, защитит от хама?

– Окна откройте, освежите кабинет. – Завуч повернулась к Марине тяжелым задом. – Макаренко бил их, собак. Неучей. Так и писал в «Поэме»: избил и не жалею. Человечище.

Люба Кострова пошатывалась от смеха, слушая Марину.

– Вот это да! Каракурт встала на сторону добра.

– Мне бы так. Резко, по делу. Не сюсюкаться.

– Это нужно – к хамам привыкнуть. Радости мало.

В понедельник Люба отмечала день рождения. Марина пришла пораньше, помочь сооружать бутерброды. В кабинете Люба сервировала стол, ее дочурка очищала от кожуры бананы.

– Поздравляю, милая. – Марина обняла подругу. – Пока никого нет, хочу вручить подарки. Очень скромные.

Она выставила на стол домашнее вино – от дедушки, домашний, бабушкин, мед и завернутую в бумагу фотографию.

– Это для музея.

Люба развернула упаковку и присвистнула.

Черно-белое фото в рамке запечатлело двухэтажное здание с ризалитами и стоящего у крыльца, опирающегося на трость господина.

– Это же поместье Стопфольдов! – воскликнула Люба. – И… неужели сам Георгий Генрихович?

– Собственной персоной, – сказала Марина. Настя приподнялась на цыпочки посмотреть снимок.

– Кто этот, мам?

– Хозяин особняка, находившегося на месте нашей школы.

– Похож на Марину Фаликовну.

– И правда, – рассмеялась Люба. – Откуда у тебя эта фотография?

– Из семейного архива.

– В каком смысле?

– В таком, – сказала Марина, поглаживая Настю по волосам, – что Стопфольд – мой прапрадед.

– Быть не может, – охнула Люба.

– Три поколения моих предков жило на этом холме. В восемьсот седьмом Августа Стопфольд переехала в Петербург, забрав с собой единственную дочь брата, племянницу Наталью. Мою прабабушку. Наталья Георгиевна умерла в сорок третьем. Ее дочь сменила фамилию.

– Ты – Стопфольд?

– Каюсь.

– И ты молчала? Скрывала от своих подруг?

– Стеснялась слегка. И боялась, что мне не поверят, сочтут выдумщицей. Человек с фамилией «Крамер» – потомок коллежского асессора. Звучит смешно.

– Марина Фаликовна, – спросила Настя, – вы – дворянка?

– Ага, немного. Только, девочки, это между нами. А то начнут обсуждать. Я уже привыкла к прозвищу «Шариковна», не хочу иных.

– Ваше высокоблагородие, – поклонилась Люба, – как скажете.

Любу надолго не хватило. В последний день осени к Марине забежала негодующая Кузнецова.

– Ну спасибо, подруга! Мне, учителю истории, не призналась!

– Ольга Викторовна, что мне, при знакомстве уточнять: «родовая дворянка»?

– Естественно! Чтобы помнили. Чтобы если Каракуц решит снова выпендриваться, ротик ее пролетарский захлопнуть.

– Какая тут аристократия, – усмехнулась Марина, – бабушка всю жизнь проработала в продуктовом. Дед – водитель.

– А профиль-то! Профиль, кожа, глазища. Нет, происхождение не скрыть.

Марина отшучивалась, краснея. Кузнецова вытащила из сумки тетрадь в светло-коричневой кожаной обложке.

– Это тебе.

– Что это? – Марина открыла тетрадку. Пожелтевшие страницы испещрили тесные строчки. Написано чернилами, кое-где поплывшими, летящим разборчивым почерком. Палец Марины скользнул по бублику буквы «о», по «ятям» и отмененным «i».

– Дневник Георгия Стопфольда, – торжественно сказала Кузнецова.

– Откуда? – изумленно спросила Марина.

– Мама нашла его в подвале, когда старое здание сносили. Среди книг. Неплохо сохранился, а?

– Превосходно. – Марину заворожили чернильные витки, кляксы на полях.

– Дарю.

– А почему он не в музее? – Марина оторвалась от дневника.

– Мама не желала его обнародовать. Спрятала на антресоли. Говорила: мы многим обязаны Георгию Стопфольду. Он приютил нас в своих стенах. А дневник… видишь, первая половина страниц вырвана. То, что осталось, – последний год жизни. Прочитав его, мама решила, что это – фантастическая повесть, написанная от лица Стопфольда. Но это – хроника безумия человека, не справившегося с потерей жены.

– Я знала, – произнесла Марина, – что Стопфольд перед смертью впал в депрессию.

– Он сошел с ума, – сказала Ольга Викторовна. – Он считал, что замуровал в подвале демона.

Паша (9)

Плавать его научил отец. Достаточно поздно – Паше было лет десять. Самотины отправились на турбазу. Отец рассекал кролем речную гладь, а Пашка бултыхался у берега. Он вроде и на воде лежал, и дергался сумасшедшей жабкой, но в результате преодолевал пару метров, а ноги уже волочились по дну. Папа ругался, вместо того чтобы объяснять. И вокруг всегда было много народа, при котором стыдно показаться неумехой. Лучше делать вид, что плаваешь, шлепая по песочку, где мелко.

Но в тот раз Самотины на пляже были одни. Паша наблюдал за отцом с пирса.

– Прыгай! – крикнул папа. – Я подхвачу.

Он поверил и прыгнул.