Пора волков

И все трое, спеша, отбрасывали подальше разлетавшийся на ветру снег, который сверкал в солнечных лучах, с трудом пробивавшихся сквозь все более густую шапку леса. Несмотря на холод, они изрядно вспотели и всякий раз, как делали передышку, их прохватывал ледяной ветер.

– Как приедем, надо будет пропустить по стаканчику горячего вина, – говорил Безансон. – К счастью, у нас есть все, что нужно.

Лошади отдохнули и теперь тянули вовсю, ведомые Матье, который сумел завязать с ними дружбу. Гнедые крупы их дымились, словно суп, из ноздрей на холодном ветру вырывались плотные клубы пара.

Безансон поднес к губам два пальца и трижды свистнул. Издалека донесся тот же сигнал. Безансон свистнул еще раз.

– Они поймут, – сказал он. – И наверняка придут нам на подмогу.

В самом деле, вскоре появилось пятеро мужчин, один из них нес в руках аркебузу.

– Это я! – крикнул Безансон. – Идите, подтолкните… Дело не терпит, друзья. В фургоне – больной!

Не спрашивая объяснений, пятеро мужчин налегли, помогая лошадям. Ноги у всех были обернуты кусками мешковины, чтобы не скользить.

Порыв ветра вскоре донес теплый запах костра, и, перевалив холм, они увидели с десяток хижин на залитой солнцем поляне. Между ними были сделаны проходы наподобие деревенских улиц, окаймленные стенами из снега выше человеческого роста. Синеватый дымок летел, вился и исчезал где-то в лесу.

Как только они подъехали ближе, из хижин тут же высыпали люди и устремились им навстречу. Женщины, дети, три рычащих пса – все напоминало мирную деревню, деревню, затерянную в горах, где прибытие обоза становится праздником. Матье разволновался, обнаружив в лесной чащобе жизнь, какую не встретить теперь почти нигде, ни в одной настоящей деревне во всем Конте.

Больного тотчас отнесли в хижину цирюльника, куда за ним последовала и Мари, а малышей увели женщины, чтобы обогреть их и накормить. Безансон попросил местных мужчин позаботиться о лошадях, а сам повел Матье и Пьера к себе – в добротную бревенчатую хижину, крытую дранкой, хоть и неровной, но превосходно подогнанной, что было видно изнутри. В глинобитном очаге, сооруженном в углу, тлели угли, от него наружу вел полый ствол дерева, по которому выходил дым.

– Мое изобретение, – смеясь, объявил Безансон. – Такой очаг в каждом доме. И, клянусь вам, действует.

Бросив на угли несколько сосновых шишек, которые тут же, ворча, занялись, он поставил на огонь кастрюлю, предварительно вылив в нее кувшин красного вина. Приятный запах вина, смешанный с дымком, наполнил комнату. Пьер и Матье уселись на чурбанах и протянули к огню руки и ноги. Стоило Матье выпить горячего вина и съесть черного хлеба с салом, которым угостил их Безансон, как его начало клонить в сон.

– Ложитесь-ка спать, – сказал хозяин. – А мы пойдем за вашим вторым фургоном.

Пьер стал было возражать: он-де тоже пойдет, но его перебил заливистый птичий смех.

– А что прикажешь нам делать с молодцом, который возьмет, да и уснет по дороге? – осведомился Безансон. – Давайте-ка ложитесь и не думайте ни о чем.

В комнате стояли широкие, сплетенные из ветвей лежанки, где могли уместиться четыре человека. Матье и Пьер развесили одежду у огня и улеглись, натянув на себя одеяла. Безансон ушел, и Матье долго лежал на боку, глядя, как на фоне светящегося очага от вещей поднимается пар. Безансон подложил в огонь две чурки, и они ярко горели, рассыпая время от времени снопы искр. Так хорошо было очутиться здесь после стольких трудов и тревог, и, однако же, Матье, только что дремавший на своих нарах, никак не мог заснуть. Тяготы пути были позади, и снова перед ним возник взгляд отца Буасси, снова вспомнилась Антуанетта. Оба они стояли между ним и огнем, прозрачные и в то же время удивительно реальные. Иногда к ним присоединялось страдальческое лицо его жены, каким оно было в ту пору, когда болезнь, снедающая Жоаннеса, уже подкосила ее.

Сломленный усталостью, возница из Эгльпьера безучастно смотрел на возникшие перед ним лица. Он не пытался ни отогнать от себя видения, ни удержать их. Не знал даже, проклинать ему эти образы или взывать к ним. Они стояли, недвижные и бессловесные, как если бы оцепенение, владевшее Матье, сковало и их.

Все стало расплываться, мешаться, как вдруг отворилась дверь. Вместе с цирюльником, чье лицо как раз возникло перед Матье, появился старик. Возница сделал над собой усилие и приподнялся на локте.

– Лежи, лежи, – сказал старик. – Ты устал и вправе отдохнуть. Я – Жак д'Этерноз, советник из Шапуа. Я здесь старейшина в этой маленькой общине беженцев, и потому за все в ответе. Данной мне властью я готов принять вас в наше сообщество, но я должен задать вам один вопрос… А ты – ты должен ответить мне со всей честностью, если не хочешь погубить жизнь свою и душу.

Советник умолк, и Матье понял, что седовласый старец с орлиным лицом ждет, когда он заговорит.

– Спрашивайте, – сказал он, – я отвечу вам со всей честностью.

– Клянешься?

– Клянусь.

– Хорошо. У меня нет оснований в тебе сомневаться. Тогда скажи мне, там, откуда вы пришли, вы не встречались с чумными?