Пора услад

Она приблизилась, и в ней, как в абсолютной картине, отразилась вся моя душа. В ее присутствии моя берлога на глазах преображалась в наш светлый и общий дом, и теперь я уже безошибочно видел, что обретаю истинное успокоение и счастье…

Проходят дни, бог знает, сколько их миновало, но мы очень часто вспоминаем абсолютную картину, любуемся ею в своем воображении… Кому-то, наверное, кажется, что она не для понимания простых смертных — холодный авангард, — для избранных, может быть, даже для богоравных… Однако можно ли, положа руку на сердце, вообразить себе произведение более человеческое, более мягкое, осмысленное, открытое, ненавязчивое, глубокое и доступное, чем картина художника Ч.? Нет в ней нисколько ни зауми, ни высокомерия, ни насилия над вашей волей, ни какого бы то ни было нравоучения или тенденции… Но в то же время в ней есть все.

И если художник Ч. еще не покоится в могиле с номером на табличке вместо имени, то искать его следует, по всей вероятности, в каком-нибудь заштатном спецучреждении по призрению за одинокими беспомощными сынами человеческими, тихо и растительно доживающими свой век в тотальном старческом слабоумии. А разыскать его действительно следовало бы, хотя бы даже ради одной последней блестящей искры, которая, может быть, сохранилась под стывшим пеплом его истлевшего разума и еще способна долететь до нас; или по крайней мере для того, чтобы в краткий миг последнего просветления сказать ему, что он сам всегда о себе знал, но чего, может быть, никогда не слышал от других, сказать ему то, чего он заслуживает и что хотя бы на миг согреет его сердце, — просто сказать ему, что он гений.

ЛЮБОВЬ К БЫСТРОЙ ЕЗДЕ

Будучи очень русским, я, разумеется, не мог не любить быстрой езды. Более того, как-то ближе к осени, в дождь, когда мы сидели в небольшом заведении за многоугольным древним мраморным столиком, окантованным бронзовым обручем, только что скушав запеченную в электрическом шкафу сочную курицу, вероятно, американскую, я вдруг припомнил о своей давно забытой детской мечте — иметь мотоцикл.

А между тем окна облюбованного нами заведения глядели прямо на площадь, где странная толпа облепила подножие Железного Феликса, ажитированно галдела, пачкала краской тумбу постамента, а через некоторое время подрулил мощный иностранный автокран и, накинув на железную шею петлю стального троса, превратился в заурядную виселицу. Толпа победно засвистела и заулюлюкала, а Железный Феликс закачался в воздухе, не вынимая рук из карманов своей революционной шинели, и, самоуглубленный, как монах и неукротимый, как гладиатор, лишь щурился из-под козырька на низвергавшую его издерганную публику, как бы интересуясь: «А судьи кто?» — неужто именно это необходимо им для счастья?..

Вообще-то я твердо поставил себе за правило ни во что такое не вникать, чтобы не расстраивать нервы, хотя, безусловно, быть того не могло, чтобы эти люди с детства, как я о мотоцикле, мечтали об этом и вот теперь спустя годы воплощают свою мечту в жизнь! Ведь была же, конечно, у каждого настоящая детская мечта, осуществление которой, возможно, позволило бы взглянуть на себя и на мир как-то иначе и в конечном счете не позволило бы чувствовать себя такими уж безнадежными лишенцами… Так почему же, спрашивается, становясь взрослыми, когда появляются возможности достичь того, что когда-то казалось истинным счастьем и чудом, никто не только не пытается сделать это просто ради пробы, ради интереса или хотя бы от ностальгии по детству? Никому и в голову это не приходит, даже не вспоминают ни о чем подобном. Зато при первой возможности охотно лезут душить чугунного идола с криками «свобода» и «демократия», например, или наподобие этого, чтобы потом разойтись по домам и, поостыв, потерянно коситься друг на друга: «Чего это мы в самом деле?..» А вроде бы и не были замешаны ни в каком паскудстве…

Впрочем, бог с ним, с этим со всем, нужно во что бы то ни стало выкинуть это из головы и заняться обдумыванием идеи о мотоцикле.

— Что ты об этом думаешь, почему бы не заиметь его теперь? — спросил я у своей единственной подруги, почти жены.

— Ты странный сегодня, — мягко улыбнулась она, ловко вытирая пальчики бумажной салфеткой.

— Нет, ты вдумайся, — все-таки попросил я. — Отличная идея.

— Не собираешься же ты впасть в детство, Мики? — ласково, но довольно нетерпеливо поинтересовалась она. — В такое время, когда неизвестно, что с нами случится завтра, как жить дальше…

Я, однако, догадывался, почему в ее тоне сквозит нетерпение. Просто она устала сегодня, и пора было, как обычно, прояснить, проведем ли мы эту ночь вместе или порознь. Она устала — ведь мы пробирались на встречу друг с другом не без труда: через дурацкие баррикады, а также через скопления граждан и боевой техники на фоне стен и заборов, разрисованных лозунгами… Вот от чего уж точно можно было свихнуться, если бы не наплевать на это.

— Я устала, — подтвердила она.

— Пока ты покуришь и выпьешь кофе, я просмотрю газеты, — рассеянно предложил я.