Пора летних каникул

Мы сидели, не зная, что делать. Шальной Вилькин глаз то вспыхивал, то потухал. А мне хотелось надавать Глебу по физии: это он ее расстроил. Мы немного успо-4 коили Катю.

Она была совсем девочка, бесхитростная и милая. Хорошая такая. Когда она рассказала нам о себе, мы поняли, что действительно ничего еще не видели в жизни. Того, что она пережила, на десятерых хватит. Отца, военного врача, бомбой в госпитале убило. Мать с ума сошла. Катя пристала к воинской части, стала санинструктором. Попала в окружение. Она видела младенцев с разможженными головами, истерзанных красноармейцев, повешенных стариков. А ее взяли в плен. Катя защищала раненых, как могла. Но она не оставила для себя последнего патрона. Ей все казалось, что патронов в обойме много. И к тому же так хотелось, чтобы фашистов было еще одним меньше.

И они взяли ее, те, что вечером, прикрывшись танками, навалились на нас с севера.

— Катя!— не сказал — простонал Глеб.— Не надо... Не надо больше. Ни слова.

— Не надо,— она горько усмехнулась.— Тебе даже слушать противно. А мне... Как же мне жить.. Ведь я мертвая. Совсем мертвая.

Если бы я был настоящим парнем, я бы схватил ее в охапку и танцевал, танцевал — до тех пор, пока голова звоном не изошла. А потом — поцеловал бы. В щеку, в маленькую родинку. Но, видно, уж такой я уродился — тюфяк и рохля.

— Кончится война,— ни с того ни с сего проговорил Глеб, насупившись,— брошу к чертям цирк и пойду в институт.

— Профессором?— ничуть не удивившись, полюбопытствовал Вилька.

— Учиться буду. Стану учителем.

— Учителем?

— Ну да. Я хочу... Детей надо с малых лет учить ненавидеть. Всех тех...— он не договорил.

Слова его все мне раскрыли. Если Глеб, звезда циркового манежа, решил бросить любимую работу! Слепой и тот увидит, что он... Впрочем, при чем тут слепой.

— Эх, ребята-ребята,— вздохнула Катя, в глазах ее блеснули слезы.— Вы совсем дети. Это вас надо воспитывать.

— Нас уже воспитали,— это сказал я. Сказал тонким голосом, как-то по-петушиному. Я сам удивился своим словам. Честное слово, я здорово сказал. Нас действительно здорово воспитали. Не только в школе. На уроках нам объясняли, какой хороший человек был Маркс'. А я и не сомневался в этом. Я только удивлялся,, почему у него такая большая борода. И однажды спросил об этом преподавателя обществоведения.

Преподаватель опешил. Потом нашелся — выставил меня из класса. За хулиганство. Очень остроумно, ничего не скажешь. Но он совсем пал в моих глазах, когда вызвал отца и сказал ему так, словно произносил надгробную речь:

— У вашего сына скептический взгляд на действительность. В наши дни, когда.;.— Тут он неизвестно почему заговорил шепотом:— Вы... ваш сын... Имейте в виду, я не хочу иметь неприятностей. Мой долг...

Папа заверил его, что вышибет из моей головы скептический взгляд на действительность. А я удивился и расстроился.

Папа объяснил:

— Потом все поймешь. А язык держи за зубами. Понял?

Понял, не понял, но больше сомнительных вопросов не задавал. Сам кое-как разбирался. Учителя учили нас любить и ненавидеть. Мы гордились Александром Невским, Мининым и Пожарским. Немного обижались на Кутузова, который не хотел взять в плен Наполеона, и восхищались Суворовым. Герои гражданской войны поражали наше воображение.

А врагов мы презирали. Кое-какие поблажки делали Бонапарту, уж очень здорово он воевал. Зато остальных презирали — от Бату-хана до Врангеля. На Гитлера,

Муссолини и самураев смотрели как на дурачков. Их даже чуточку жалко было. Моськи на слона!

А теперь мы многому научились. Без книжек и конспектов. И каждый день мы готовы держать экзамен. Особенно сейчас, когда нет больше нашего Павки и появилась Катя.

Мне все это хотелось сказать вслух, но я молчал. Катя посмотрела на меня светло-голубым взглядом, и я задохнулся.

— Катя!— вымучил из себя я.— Мы тебя никогда не покинем! Не надо говорить, что ты мертвая, очень прошу.

Тут поднялся Вилька, взял меня за плечи и силком усадил на скамью.

— Чтобы я больше не слышал причитаний и красивых слов!— Он повернулся к Кате и погрозил ей кулаком.— Слышишь?

Она удивилась его нахальству:

— Да как ты смеешь?..

— Смею. Мертвая! Да я уж пятый год мертвый. И ничего... живу, как видишь. А кто меня убил? Кто, я спрашиваю? И сам не знаю... Вот как. У всякого свое. У тебя одно горе, у других — другое... Никому не говорил. А сейчас скажу. Только вам. Только тебе. Чтобы знала... Юрка с Глебом все удивляются, откуда я немецкий знаю, с Ханазаровым по-узбекски говорю, на рояле тренькаю. Как так,— вор Вилька Орлов в нотах разбирается.

Вилька хотел застегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки, но ее давно уже не было, и он досадливо махнул рукой:

— А я и не Орлов вовсе. Не Орлов я...

Вилька назвал свою настоящую фамилию, и я остолбенел. Отец его, оказывается, был одним из видных работников в Узбекистане. Мой папа был знаком с Виль-киным отцом. Еще с гражданской войны.

— Ну и Вилька!

На Глеба без смеха невозможно было смотреть.