Пора летних каникул

Майор вздохнул, и мы вдруг увидели, что он не такой уж молодой, как показался вначале.

— Если бы треп... Ладно, ребятки, как невинно пострадавшим, покажу кое-что. Посидите у меня пяток минут, а я выйду и дверь открою. Смотрите в оба.

Надул нас майор, хотя мы и таращили глаза изо всех сил. Ничего любопытного не увидели. Сперва прошел один в форме, потом еще двое, а перед ними молодая женщина, должно быть, машинистка. Вот и все.

Майор вернулся:

— Видели? Вилька разозлился:

— Видели, спасибо. Лучше уж картину Айвазовского посмотреть «Девятый вал».

Я благоразумно промолчал.

Майор рассмеялся, кивнул в мою сторону. — Ну, этот ваш приятель все проморгал... Что это у него веко дергается?.. Ах, контузило. Прошу извинить. Значит, ничегошеньки не видели? Машинистку? Вот он — враг! Не задержали бы ее — худо... Так-то вот. Однако вам пора, орлы. Счастливого пути.

Вышли мы из управления растерянные и притихшие. Павка ждал нас на углу. Он так и набросился на меня, стал доказывать, что я должен сидеть дома и не показывать на улицу носа. С такой немецкой физиономией обязательно нарвешься на неприятность: блондин, глаза серые, долговязый — вылитый фашист.

Это меня взорвало:

— У меня не немецкая физиономия, а славянская. А вот ты, Павка, и есть самый что ни на есть Гане. Думаешь, если за шатена себя выдаешь, так и не Ганс? Ты скорее рыжий, чем шатен. И глаза... Молчал бы лучше. Вилька хохотал.

— Ты что?— не выдержал Павка.

— От радости, джентльмены! Если бы вы знали, как я перетрухал, когда нас задержали. Совсем забыл, что Вилен Орлов теперь трудовой элемент. Кутузки боялся.

Мы рассмеялись. Действительно, здорово хорошо вышло. И лишь флегматичный Глеб грыз ноготь и о чем-то сосредоточенйо думал.

— Что ты, Глебик?

— Так, о той... машинистке думаю. Значит, фашисты — это не обязательно нож в зубах.

Мы рассказали Павке о «машинистке». Он всплеснул руками.

— И я ее видел... когда в машину сажали. Внимания не обратил, думал, спекулянтка какая.

Солнце веселилось по-довоенному. Правый берег Днепра поблескивал красноватыми крышами, высунувшимися из зеленого моря листвы. Детишки чертили «классы» и прыгали через веревочку.

Мирный солнечный день. Только вот почему по проспекту, сбиваясь с шага, идут колышущимся строем молодые ребята с котомками и чемоданчиками? Почему стекла в домах вымазаны мелом и синькой? И эти белые зловещие кресты на окнах! Они словно перечеркнули прошлую жизнь.

Из-за угла вывернулся пьяненький человек с вещмешком за плечами. В гимнастерке, шароварах, сапогах. Вроде военный, а лицо гражданское. Он показал нам марлевую куколку вместо пальцев и сплюнул:

— Отвоевался. В первый же день отгрызли. На Буге. Чудно даже, как жив остался. Смехота одна.

Не зная, что отвечать, мы молчали. Человек еще раз сплюнул:

— Ну что мне, значит, делать, а? Ни одного фашис-*та не кокнул. С какими глазами домой заявлюсь? Тятька у меня зверь-человек. Георгиевский кавалер. Медведь. Зачем я его осрамил, а?

Не дожидаясь ответа, он махнул своей куколкой и побрел к трамвайной остановке.

Радиорепродуктор передавал газетную заметку о танкистах Максимове и Приходько. Их легкий танк, попав в окружение, геройски громил врага. За дни боев танк прошел свыше тысячи километров. «Для смелых советских воинов,— заканчивалась заметка,— нет безвыходных положений».

Тысяча километров! Как же глубоко врезался враг. Почти вплотную подбирается война. Она уже свистит бомбами, нудит моторами «юнкерсов», злорадно показывает нам культи и марлевые куколки, прикидывается «машинисткой».

Мы вышли от майора не только растерянные. Мы стали чуточку взрослее.

Следующую ночь у нас не было дежурства. Договорились перед комендантским часом собраться у меня. Ребятам нравилось валяться на терраске — прохладно, весело и никто не мешает.

Мама испекла вкусный пирог. Земляничный! Мы ели и похваливали. Особенно распинался Вилька. Признаться, я раньше побаивался, что мне запретят с ним встречаться. Однако вышло все — лучше некуда. Маме Вилька понравился. И не мудрено, Вилька — хитрец. В присутствии мамы он совсем другой человек — вежливый, обходительный, золотой зуб не показывает, говорит об умном. Мама мне как-то сказала:

— Приятели у тебя хорошие. Глеба я давно знаю, Павлик тоже симпатичный. Немного важничает, правда. А Виля — просто прелесть. И подумать — вырос без родителей! Все от человека зависит. Одного не пойму: зачем носит сапоги гармошкой?

— Трудно ему, - соврал я.— Приехал на работу устраиваться. Денег нет, вернее — мало. Хорошо еще, что Глебов отец взял к себе. Учиться будет, работать.

— Это хорошо. Хорошо. Но не делай из меня дурочку, Юрик. Сапоги дороже ботинок. Это даже мне известно. Отец (мама так называла папу) мне сказал: «Виля — парень тертый, по всему видать, из темного мира. Но это неважно. Важно другое: не ребята к нему, а он к ним тянется. И сердце у него честное. А это главное. За Юрика я спокоен».

Может быть, потому, что мама впервые видела исправившегося урку, она особенно к нему благоволила. И ко всему Вилька умеет в душу влезть.