Пора летних каникул

— Слушай, царь,— продолжал Вилька,— какого рожна ты встал во весь своей несравненный рост? Любовался делом рук своих? Ох-хо-хох... Гордыня. Скажи спасибо Глебу, а то бы этот фриц не успокоился на двух пальцах.

Мне было нехорошо, поташнивало. Боль терзала уже всю руку.

Сквозь туман я увидел наших бойцов. Они несли ящики, трофейное оружие. Прокатила легковая автомашина.

Батальон свернул с дороги и шел по жнивью, сквозь кукурузные поля, по мелким балочкам.

— Головастый у нас комбат,— комментировал Вилька.— Не на восток ведет, а на север. Путает фрицев.

— Где Катя?— глухо спросил Глеб.

— С ранеными.

— Не задело ее?

— Типун тебе на язык.

Глеб вроде бы ничего особенного не сказал. Но я все понял. Чепуха, будто я без Кати не могу жить. Это он, Глеб, без нее не может. Он — и больше никто.

И мне вдруг стало легко и радостно.

— Глеб,— сказал я,— береги ее, обещаешь? Он кивнул.

Вилька рассмеялся:

— Она мне, знаешь, что утром сказала? Она сказала: «Виля, береги его с Юрой. Обещаешь?» В том, значит, смысле, чтобы Виля и Юра вдвоем берегли его одного. Каково, а? А на нас им наплевать. Друзья!..

Он опять рассмеялся. И я тоже. Все'стало на свои места. Все разъяснилось. И рука не так сильно болит. Только в душе чуточку засаднило.

— Завидую я тебе, Глеб,— сказал Вилька. Глеб промолчал.

В балочке, поросшей по склонам колючим кустарником, мы и заночевали.

Утром за меня взялся остряк фельдшер. Катя помогала ему.

— Молодой человек,— заметил он, делая обезболивающий укол.— вы не только в счастливой рубашке родились, но и в счастливых кальсонах. Еще вчера я применял в качестве обезболивающего средства самогон, а сегодня — новокаин.

Фельдшер почему-то говорил мне «вы». Но я все равно помалкивал, хотя именно сейчас до меня, наконец, дошло, что с двумя пальцами я распрощался навсегда.

— Вы что — глухонемой?— не унимался эскулап.— Говорят вам, что вы родились в кальсонах.

— Оставьте его,— попросила Катя.

— Не оставлю. До войны я работал сельским фельдшером, имею большую, хирургическую практику... Трофейный новокаин! Надо же — такое везение человеку!

Тут я не выдержал:

— Если бы я родился в ваших кальсонах, мне бы не отстрелило пальцы.

Он оскорбился:

— Нет, как вам нравится, Катюша? Посмотрите на этого молодца! Совсем обнаглел. Все ему мало. Тогда я ему расскажу о самогоноанастезии.

Фельдшер принялся обрабатывать рану, Поскрипывая зубами, я слушал его рассказ и не очень-то ему верил. Фельдшер утверждал, что вчера ампутировали руку одному парню, как он выразился, «по живому мясу». Бойцу дали выпить бутылку самогонки и, когда его разобрало, сделали свое дело.

— Не морочьте меня, доктор.

— Я — морочу? Это так же верно, как я доктор. И' вообще....операция закончена.

— Он правду говорит,— подтвердила Катя.— И знаешь, кого пришлось оперировать под самогоном? Ткачука. У него гангрена выше локтя поднялась.

— Железный человек — этот Ткачук,— сказал фельдшер.

Я долго раздумывал, поблагодарить ли мне остряка исцелителя за операцию. Решил воздержаться. Глупо вроде. Как-никак — двух пальцев нет. Но я оценил доброту этого уже немолодого человека. Все его разговоры, остроты и шутки — это для того, чтобы отвлечь от боли, горестных размышлений.

Все-таки его неистребимая любовь к сомнительному юмору испортила торжественность момента.

— О пальцах не горюйте, юноша!— сказал он мне на прощанье.— Вы вполне полноценный индивидуум. Единственно, что утрачено — и то всего на двадцать процентов — способность ковырять в носу.

Возле палатки — самодельной операционной — меня поджидал Глеб с кучей новостей. Прежде всего он сообщил, что после вчерашнего боя у всех настроение — высший сорт. Взято много трофеев. Всяких консервов и колбас — навалом. На захваченной автомашине имеется рация; рычажок вправо повернешь — на батареях работает, влево — от электросети. Уже слушали сводку Советского информбюро. Особых сенсаций пока не передавали. Идут бои на Кексгольмском, Смоленском, Коростеньском и Уманском направлениях. На остальных участках фронта — бои разведывательного характера. Фашистские самолеты совершили налет на Москву, а наши — на Берлин. Командир запретил радировать о нашем существовании,— не желает, чтобы немцы нас запеленговали. А сейчас командир допрашивает пленного обер-лейтенанта из роты мотоциклистов. Вилька орудует в качестве переводчика и очень здорово.

В заключение Глеб вытащил из кармана плитку шоколада в яркой обертке и сунул мне.

— На, подкрепляйся.

Мы поспели к концу допроса. Обер-лейтенант, окруженный бойцами, держался с апломбом, хотя вид у него был совсем не парадный. Без фуражки, погон вырван с мясом, под глазом здоровенный фонарь. Я смотрел на его макушку, поросшую желтоватым цыплячьим пухом, и меня не оставляло странное чувство: честное слово, я где-то видел этого типа. Конечно же, видел! Эти жирные щеки, глаза навыкате, рот, похожий на куриную гузку.

Да, да! Это было восемь лет тому назад. В ту пору я, совсем мальчишкой, побывал с отцом почти на всех новостройках, а зимой тридцать третьего мы приехали в Магнитогорск.