Пора летних каникул

И так как староста продолжал стоять, офицер подтолкнул его в плечо стволом. Сделав вынужденное «кругом», парламентер вновь замер. Тогда он почувствовал легкое прикосновение между лопатками и услышал негромкую команду:

— Ходить.

Высоко в небе кувыркались жаворонки. Солнечные лучи разгорались все ярче и ярче: они обещали жаркий' день.

— Ходить!— раздалось уже погромче.

Старик осторожно шагнул раз, другой; проверяя, нет ли где замаскированной ямы, пошел быстрее, прижимая зачем-то руки к груди.

Солдаты, залегшие возле картофельного поля, радостно гоготали. Какой-то немец заиграл марш на губной гармошке.

На краю поля старик остановился и стал шарить у себя по карманам.

— Шнель!.. Шнель!—орали солдаты.

Старик словно проснулся: огляделся вокруг, потер ладонью лоб.

— Айна хвылына... айна минуточка,— бормотал он, садясь на землю.— Ваши благороди, айна хвылына...

— Ходить!— горланила' солдатня.— Ходить!..

Тем временем старик неловкими руками торопливо стягивал с ноги сапог. Затем он размотал чистую портянку, сунул голую ногу в сапог, забыв заправить в него штанину, и, тяжело поднявшись, шагнул в пыльную ботву.

Гауптман развеселился, увидев своего парламентера, размахивающего портянкой.

Иное испытывал старик. Портянка была его единственной защитницей. Он шел, шел по колено в ботве, и с каждым шагом тело его наливалось злобой и потливым страхом. Сейчас он ненавидел всех: людей, которые, притаившись возле хат, держат его на мушке, и тех, кто сделал из; него живую мишень. Его бросало то в жар, то в холод, язык стал шершавым, как необ-струганная доска. Не дойдя шагов пятьдесят до крайней хатки с аистовым гнездом на. крыше, он остановился и отчаянно закричал:

— Не палите в мене! Я до вас прийшов... Кидай ружья. Добре буде. Хлопцы, не надо в мене палить! Алопцы!..

Старик словно подавился: он увидел человека, который перемахнул через плетень и теперь быстро шагал к нему. Старик хотел бежать, но не мог,— ноги его приросли к земле; он понял: вот она — смерть, в выгоревшей добела гимнастерке, с четырьмя аЛыми треугольниками в петлицах; вот она,— затянутая командирским ремнем, цвета недоспелой вишни... прищуренные глаза... колючие, блестят, как острие штыка.

Старшина не отличался разговорчивостью. Да и дело, которое ему предстояло, не требовала речей. Приземистый, крепко сколоченный, с лицом попорченным оспой, он смотрел на предателя чуть прищурясь.

— В-ва-аше благородие... Товарищ...— пролепетал старик, бухаясь на колени.— Седины мои!.. Сынку...

Старшина встряхнул старика за шиворот.

— Подохни хоть стоя!— тихо сказал старшина и потянулся за наганом.

Предатель зашептал торопливо, суматошно:

— Не надо... не надо... не надо... не-е хочу... не надо...

И вдруг вздрогнул, руки его судорожно дернулись...

Гауптман досадливо повел плечом.

— Варвары... Крамер, снимите этого негодяя.

— Ховаися, комбат! — послышался тревожный голос. — Сейчас ганс даст прикурить.

В грохот, доносившийся с большака, врезалась длинная пулеметная скороговорка. Старшина бросился ничком в ботву. Немного погодя он, с присвистом дыша, сидел в хате и, проливая на себя, глотал из деревянного ковша студеную воду.

— Эх, комбат, комбат,— выговаривал старшине маленький, совсем еще мальчишка, боец с лупящимся розовым носиком.—Из-за такой стервы чуть себя не сгубил. Влепил бы ему из окошка девять граммчиков—и дело с концом.

— Ладно, придержи, балаболку. Лучше пробегись-ка по огневым, посмотри, как дела. Сейчас начнется тебе концерт.

— Есть,— боец с удовольствием козырнул.— Есть пробежаться по огневым, товарищ комбат.

Батальоном командовал старшина.

Еще совсем недавно батальоном командовал генерал-майор, затем просто майор, потом лейтенант и наконец — старшина.

Это был сводный батальон. Он состоял из остатков полков, погибших под Уманью. Шестьдесят четыре штыка! И еще два пулемета: «максим» с разбитым прицелом и ручной «Дегтярев», который вечно страдал от патронного голода.

Комбат отвернул рукав гимнастерки, посмотрел на большие, похожие на карманные, часы.

— Девять сорок пять,— раздумчиво произнес он.— Пора бы... Да не томите вы душу!.. Гады!..

— Девять сорок пять,— сказал гауптман.— Крамер, передайте минометчикам: открыть огонь. Атака в десять ноль-ноль.

Первая же мина угодила в хату Горпыны Пилипенко. Где-то там, на востоке, живой и здоровый Панас Пилипенко орал: «Ура! За Сталина!»,- исходя злобой и яростью. Орал — и пятился, пятился к Днепру, не в силах устоять против железного кулака. Но он был жив и здоров, а жена его и годовалый Петро — исчезли. Парень из Тюрингии затолкнул толстенькую штучку в минометный ствол — и Горпына, хохотушка Горпына, и слюняво улыбающийся Петро перестали существовать.

Злобно посвистывая, мины терзали деревушку, тихой сапой орудовали зажигательные пули. Соломенные крыши вскинули к светлому небу дымные факелы. Огненная буря жрала деревушку, рыча и визжа от нетерпения. Сгорела заживо в хате старуха Афанасьевна, корчился в муках вековой дед Микола, в прах превратился его внучок с солнечным хохолком на макушке...