Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Вот что сказал по этому поводу протопресвитер Александр Шмеман на собрании памяти Ахматовой в Нью-Йорке вскоре после ее смерти: «Для Ахматовой такого выбора (уезжать из России или оставаться. – А. К.) не было, ибо она не „относится“ к России, а есть как бы сама Россия, как мать не „относится“ к семье, а есть сама семья». Несмотря на внешнюю пафосность этого определения, оно невероятно точно объясняет патриотическую позицию Ахматовой, человека совершенно несоветского, рафинированную и образованную женщину, мечтавшую снова, как и в юности, увидеть Европу. Незадолго до смерти, в 1964–1965 годах, как поздняя награда, было все – и оксфордская мантия, и премия «Этна-Таормина» с поездкой в этот городок на Сицилии, откуда, по словам Гёте, открывается самый красивый в мире вид. Но это лишь скромная компенсация за страдания, перенесенные на родине.

Получая Нобелевскую премию, Бродский, главный персонаж из «волшебного хора» любимцев комаровской затворницы (Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский), квалифицировал себя как «сумму теней». И назвал фамилии пяти поэтов, без которых он «не стоял бы здесь»: Фрост, Оден, Мандельштам, Цветаева, Ахматова. Он уехал из страны, которую не хотела покидать Ахматова, и в каком-то смысле получил Нобелевскую премию за нее. В диалогах с Соломоном Волковым Бродский констатировал: «Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило».

Пережив с Россией все, что можно было в ней пережить: расстрел мужа, шельмование и травлю, посадки сына, войну и эвакуацию, – Ахматова взамен получила право на то, чтобы счесть себя голосом страны:

Я голос ваш, жар вашего дыханья,
Я отраженье вашего лица.

Противоречие «поэт и народ» тем самым было снято. По большому счету, Ахматова была аполитична. Но как учит марксизм, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Еще до войны критик Г. Лелевич обвинял Ахматову в «мистическом национализме». Но это были невинные цветочки. После войны, когда у многих возникли надежды на то, что станет больше свободы, началось показательное закручивание гаек. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, безусловно, имело воспитательное, дидактическое значение – чтобы другим неповадно было. Ну примерно как сейчас с процессом Ходорковского.

Вот в чем состоял конкретный урок, преподанный на примере Ахматовой: «Журнал „Звезда“ всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, „искусстве для искусства“, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Пострадали не только Михаил Зощенко и Анна Ахматова – они были главными поучительными примерами в силу масштаба дарования. Среди обвиняемых оказались известные драматурги А. Штейн и Г. Ягдфельт, малоизвестные поэты И. Садофьев и М. Комиссарова, редакторы журналов, ленинградские партийные начальники и даже Юрий Герман, автор «подозрительно хвалебной» рецензии на произведения Зощенко.

Интересно, что к моменту принятия постановления после реплики Сталина 1939 года – «А где Ахматова? Почему ничего не пишет?» – прошло всего семь лет. В войну патриотические стихи Анны Андреевны были широко известны и популярны. Казалось бы, что вдруг? Существует версия, которой придерживалась и сама Ахматова, согласно которой ее встреча с философом Исайей Берлином, находившимся тогда на британской дипломатической службе, послужила детонатором не только ухудшения отношения к ней со стороны властей, но и… холодной войны. Во всяком случае, одной из нескольких причин, помимо Фултонской речи Черчилля. Это предположение можно было бы счесть бредом, если только не учитывать, что в послевоенном сталинском СССР было возможно все – настолько параноидальной была атмосфера.