Попугай с семью языками

И все же Деметрио считался с Энанитой: ее преданность была для него пьедесталом. Теперь же, лишенный этого необходимого возвышения, он катится под гору, потерянный внутри мира, спит в чужой постели, покупает в ресторанах несъедобную еду — протухшие бифштексы, увядшие листики салата; лев с внешностью курицы — зубы оставлены на ристалище, — подбирающий крошки, чтобы его, мрачного ворона, считали обычным голубем; и собственное «я» тяготит его больше, чем всегда. Но иногда, перед флакончиками с мармеладом, запечатанными воском, он становится другим. Тогда он возвращается к жизни, распахивает наружу окно своей эрудиции, отпускает шутки на выдуманных наречиях. Но это все равно, что вонзить зубы в здоровенный ломоть мяса и откусить крохотный кусочек. Немного чая, немного нежности! Если он хочет говорить, то выдавливает из себя лишь одно слово: «слово». Он подбрасывает вверх бутылку. Шесть часов готовит листок кориандра. Переодевается в печальные одежды. Плюет на распятие, прямо в лицо Христу. «Я потерялся в небе из-за того, что заботился о вашем содержании!» Запирается с уличной девкой, пытается ее изнасиловать, но у него не встает. Идет дождь. Комната-колодец. Он ощупывает стены в поисках выхода. Проказа с запахом отеля. По углам шлюхи с кожей светских дам читают проповеди. Он покоряет Хлору в баре «Золотой лев». Хлора хочет бросить ремесло официантки и жить с ним. Они идут в цирк и видят там паяца Пирипипи — тот наигрывает вальс, бросая монеты на деревянный куб: каждая звучит на своей ноте… Забвения нет! Быть другим, не самим собой, неизвестно сколько времени!

Он придумывает пророка. Пишет на центральных улицах лозунг: «Бедный Ассис Намур достигнет безразличия!», заносит в свои дневники болтовню святого и ждет в подвале. Но никто не приходит.

В полночь приходит американка, нагруженная пакетами: мясо для котов, маленькие бюстики Гете, деревянный магнит, головки пейотля. Она садится перед лжеучителем. Он просовывает руку ей под юбку, вводит в нее большой палец, указательный, средний, безымянный и мизинец. Затем соединяет вместе их кончики и миллиметр за миллиметром погружает в нее кулак. Когда влажные губы охватывают его запястье, он медленно раскрывает руку. Оба смотрят друг на друга взглядом памяти, Деметрио вновь соединяет пальцы, чтобы извлечь их. Он сидит напротив американки, не отрываясь от ее синих глаз.

(Двадцать лет он прожил, не подозревая о том, что существуют цвета. Когда он посещал медицинский институт, чтобы привыкнуть к виду смерти, ему показали эту троицу: женщина с ребенком и мужчина, распластанные об асфальт, разлагающиеся, — атака лилового, тепло-зеленого и гранатового. Влажные тона гниения казались бархатными, под ними пробивалось серое покрытие дороги, — и внезапно, сквозь окно трамвая, весь город наполнился оттенками, Деметрио посмотрел на лица, и те оказались розовыми, оранжевыми, желтыми, и он вспомнил об ирисах своей матери, поняв, что они были сапфирно-синими: из страха перед этим цветом он превратил для себя мир в серое пятно).

Выражение лица американки постоянно меняется, стирая боль Деметрио.

— Прошлой ночью мне пришли на ум такие слова (все, что ему известно, он получает из снов): «Жить, подобно звезде!», «Устранить все поверхностное!», «Дорогу конкретному!».

Он имитирует воображаемый голос Ассис Намура:

— Я всегда опасался «использовать». То, чему я учу, не имеет формы: оно изменчиво. Кое-кто подходил ко мне, прося «знания», — но я не знаю ничего. В согласии с законом, я даю лишь то, что мне позволено дать. Но, получив это, меня ненавидят.

Американка отвечает:

— Все подвижно и в то же время устойчиво. Пищеварительные органы безличны: их обязанность — давать мертвую пищу, более мертвую, чем когда-либо, существам, готовым ее поглощать. Но ты не таков. Ты глотаешь одну лишь кровь — ту, что течет вопреки земному тяготению. Пища сплетается воедино, оставаясь живой. Они вошли в сговор со смертью и понемногу убивали тебя. Горестный, как шлюхи, ты не можешь возразить. Вот что значит — предавать и выдавать секреты. Если я — девять врат, открывай меня, пока хватит ключей, и каждый раз я буду другой.

Американка раздевается. Гладкое и белое, как яичная скорлупа, тело, струясь, призывает его.

— Звезды сияют, не заботясь о непрозрачности планет.

Отныне они живут вместе. Месяцами не выходят из подвала. Однажды утром американка сбегает, оставив на стене картинку: слон, нарисованный соплями. Она звонит Деметрио из вашингтонской психбольницы в четыре утра:

— Голубки становятся плотоядными. Я не хочу заснуть в тридцать лет и проснуться в пятьдесят. Я перешла в иной мир. Каждый шум имеет свою окраску, каждый образ — свой вкус, каждый запах — свою форму. Я займусь изучением столетий. Я преодолеваю больше ступенек вверх, чем вниз, но все равно спускаюсь.

Деметрио получает телеграмму с вестью о самоубийстве: американка завещала ему белую янтарную змею.