Попугай с семью языками

— Эриксимах в платоновском «Пире» говорит, что человек должен любить прекрасное. Неверно! Прекрасное — это именно то, что человек любит. Уродливое же — то, что пока еще не удостоилось ничьей любви. Не красота притягивает любовь; напротив, любовь делает прекрасным все, на что направляется. Красивое самодостаточно, «низкое» же требует всего пыла нашей страсти, способной его облагородить.

Но закончить он не смог: Энанита с помутневшими от слез очками кинулась ему на шею.

— Люби меня, ибо я самое низкое существо!

Пока Деметрио пытался стряхнуть Энаниту, Зум тоном стюардессы указал ему:

— Как ты можешь заявлять перед всем городом, что не встречаешься с Энанитой, когда она, невзирая на все твои уверения, ждет ребенка! Признай же, что ты — его отец, и не веди себя, как лишенный родительских прав!

— К этому зародышу я не имею отношения! — прорычал Деметрио, позеленев.

Ла Кабра во внезапном приступе одержимости решил задушить парочку. Пришлось обрушить ему на голову арбуз. Энанита не унималась:

— Это ребенок Деметрио! Я зачала его, думая о моем господине!

Ла Кабра весь изошел слюной:

— Лживая сука! Он мой! Меня от твоего роста не воротит, да и ты не отказывалась от моей палки, смазанной зеленым маслом!

Энанита умоляла Деметрио, уткнувшись носом в грудь Ла Кабры, словно тот был из стекла или не существовал вовсе:

— Сжалься надо мной. Твое Имя запечатлено там. Вспомни. Исписанный холм.

(Га соблазнил десятилетнюю девчонку. «Она ростом с Энаниту. Мы можем вчетвером совершить экскурсию к исписанному холму, Деметрио, и я надеюсь, что ты останешься доволен». Они подошли к дому, присыпанному песком. Из проигрывателя доносилась музыка, продавали пиво. Обе женщины, привстав на цыпочки, танцевали, прижавшись щекой к склоненным над ними мужчинам. Га рассказал историю ребенка-птицы. Родители хотели, чтобы он стал человеком, но он сам мечтал о жизни птицы. Под простыней он прятал гнездо, сделанное из перьев подушки. Ночами он прилипал к оконному стеклу, вместо слез по его лицу катились крошечные глаза. Энанита сбежала в птичник, откуда виднелся исписанный холм. «Никто не расшифровал надписи на нем, Энанита. Это послание — загадка для всех». «Я знаю, что говорят об этом, Деметрио». И она рыдала, не замечая, как куры щиплют ее за ноги. «Утром ты уйдешь, а я останусь здесь. Под холмом лежат камни, пустившие корни. Все пускает корни во мне, даже мои очки. Твой орган растет в моем животе, будто дерево, его ветви пронзают меня, его листья забивают мне легкие». И вот Деметрио видит, как куры склевывают Энаниту, стоящую, скрестив руки, лицом к холму; изо рта ее торчит, словно хобот, толстая ветка с каменными листьями, и на каждом вырезаны восемь букв его имени).

Деметрио с глазами, где отражались чувства настолько сложные, что никто не смог их определить, — только насмешник Зум, кривляясь, пропел: «раска-я-ни-е!» — обнял Энаниту со словами благословения. Затем подставил левую щеку Ла Кабре, который прописал ему крепкую пощечину. Подставил правую, и Ла Кабра поцеловал его. «Эвоэ»! — проорал Га, облив философов красным вином из бутылки. «Крещение! Огнем и вином!» Энанита раскрыла объятия и прижалась к стене. Хумс повел мраморно-белой рукой, элегантно расстегнул ширинку и направил желтую струю прямо на мученицу. Та впала в транс и пошла выпрашивать милостыню у сотоварищей, обливавших ее по очереди мочой.

На странницу низвергались потоки жидкости под аккомпанемент дружно затянутой генделевской «Аллилуйи». Вернувшись к стене, откуда начался ее путь, она вновь раскрыла объятия:

— Охота близится к концу, лисица затравлена собаками, ей некуда бежать… Что она делает?

— Падает наземь и ждет чуда! — откликнулся Зум.

— Взбирается вверх по стене! — предположил Деметрио.

— Прыгает и взлетает в воздух! — промычал Га.

Энанита приблизилась к своим слушателям:

— Лисица идет навстречу собакам, которые пожирают ее. Она рада стать пищей. Это полное самоотречение и есть Любовь.

И Энанита распростерлась на столе: «Пожирайте меня!» Ее обмыли писательским супом, чтобы изгнать запах мочи. Ла Кабра взял слово, стараясь изо всех сил держаться на ногах:

— Я скромно напоминаю, что Любовь — это прежде всего любовь к родине, где мы увидели свет.

Словно по телепатическому сигналу, все запели национальный гимн:

— Земля, в которую мы ляжем.

Тут последовал другой сигнал, вполне обычный, исходивший от Хумса. Все скопом кинулись на Ла Кабру. Когда его как следует связали, Толин смог выступить тоже:

— Говоря о Любви, я отношу это слово к своей матери.

— Заткните ему рот!

Только лишь в рот Ла Кабры засунули смоченную коньяком салфетку, как прибыл, шатаясь, пьяный Акк и вместе с ним — двенадцать музыкантов симфонического оркестра, игравших «Волшебную флейту» начиная с конца.

— Мы пили Шанель № 5, - заявил Акк, — но я вижу, что пришел к середине пира, подобно Алкивиаду. И чтобы остаться в кругу платоновских ассоциаций, я вознесу хвалу Хумсу.

— Чего ты хочешь, Акк? Выставить меня на посмешище?

— In vino veritas, маэстро.

— Тогда начинай немедленно!