Попугай с семью языками

Снаружи шумело человеческое море, отблески факелов проникали сквозь жалюзи, разлетаясь по комнате желтыми бабочками. Но паяц ощущал себя отрезанным от мира. Война длилась долго — всю его жизнь, — и различные лозунги: Родина, Народ, Партия, Власть, Будущее лишь прикрывали столкновение двух непримиримых врагов: Геге Виуэлы и Хуана Неруньи. Двух призраков. Мертвец, превращенный в нечто худшее, чем падаль, и вычеркнутый из жизни, всеми забытый, почти лишившийся памяти, скрывающийся под этой дурацкой личиной. Никто. Пирипипи. Это последнее сражение — стоило ли его давать? Паяц против трупа. Жалкое зрелище! Он устал, страшно устал. Смысл его существования заключался в мести, и теперь — случай? судьба? так или иначе, волшебство — он готовился скинуть честолюбца с вершины его вредоносной пирамиды. Что с того? Виуэла уже ни о чем не узнает: президент умер как победитель, и этого у него не отнять. Суть была в том, чтобы унизить его при жизни, обратить на него силу народного презрения, привести его к краху перед лицом Истории. Пустое бахвальство! Не лучше ли кинуться в окно? Он прижался лбом к стеклу — и при виде преступно-зеленого цвета вернулась память. Нет! Это не поединок двух бойцов, а битва миллионов! Впервые он отдал себе отчет, что его наряд — фиолетового цвета. Там, на севере, сплотившись вокруг его имени и этого цвета, рабочие разбивают сейчас свои оковы. Он с омерзением поглядел на останки: только они связывали его с жизнью. Геге Виуэла связывал его с жизнью. Покойный был, если как следует разобраться, частью его самого… Неисповедимы наши пристрастия! Они завидовали друг другу. Восхищались друг другом. Будь поэт президентом и наоборот, страна познала бы мир. Как жаль! Он стал на колени перед носилками и на манер молитвы прочел, тут же сочиняя его, стихотворение за упокой души смертельного врага. Чеканные строки падали в пустоту комнаты. Молча делая свои приготовления, он ощутил в своем сердце ту самую благодать, которую тщетно искал через поэзию. Любовь била из него, как сноп света из маяка. И он принялся раскрашивать мертвеца, повинуясь этой вселенской силе.

Колокола собора зазвонили, отмечая начало церемонии. Из широких двустворчатых дверей в Ла-Монеду направилась процессия во главе с Баратой, облаченным в зеленую сутану. Рядом — совсем рядом — на гнедом коне ехал Лагаррета, держа в руках золотой крест с портретом святого Геге. За ними шли священнослужители и военные. Толпы фанатиков давали им дорогу, сдерживаемые солдатами в масках — подражание знаменитой улыбке Виуэлы. Выстрелы, фейерверки. Группа детей несла крест XIII века, еще не обретший своего портрета. Отовсюду неслось одно и то же слово:

— Святой! Святой! Святой!

Барата, Лагаррета и дюжина священников вошли во дворец. Дверь в гостиную была открыта. В центре, на носилках, с ног до головы прикрытый зеленой тканью, покоился труп, демонстрируя озаренное улыбкой деревянное лицо. Генерал в беспокойстве поискал глазами паяца. Из-за церемоний у него не оказалось времени, чтобы расправиться с этим неудобным свидетелем. Но какая разница! Ведь это — всего лишь ничтожный паяц. Скажи он правду, и фанатичный народ тут же разорвет его на части. Лагаррета, как и все прочие, преклонил колена и прочел «Отче наш», заменяя «Отче» на «Святой Геге». Выпрямившись, он одновременно с кардиналом — это решение было принято после бурного спора — направился к телу. Взяв за края савана, оба потянули его и сдернули. Леденящая душу тишина, затем крики негодования и ужаса. Тело, сплошь покрытое гнойниками и язвами, — почти бесформенная масса, — было зримым образом Зла, адской деградации человека, символом всего самого порочного и чудовищного. Вид его немедленно вызывал тошноту и головную боль. Мраморная челюсть, по контрасту, подчеркивала всю ложь и лицемерие «святого». Мечты Лагарреты рухнули. Все потеряно. Нет незначительных врагов. Измена простого паяца отняла у него власть и будущую империю. Никогда он не станет диктатором, не покорит Южную Америку, никогда не бросит голодные орды против Соединенных Штатов и всего мира. Никогда Барата не станет папой.

Со стороны носилок послышался смех. Он усиливался с каждой секундой. Все в страхе попятились. Из-под носилок выбрался паяц, поднял всю эту гниль, легким прыжком очутился на балконе, пинком распахнул дверные створки и выставил тело президента на обозрение всего народа. Лагаррета достал пистолет и прямо здесь, перед притихшим морем зеленых рубашек, вогнал обойму в паяца. Сделав последний в жизни шаг, тот рухнул на площадь, не расставаясь с трупом. Новость разошлась в мгновение ока. Геге — не святой! Он насквозь прогнил, точно дьявольское отродье! Факелы потухли, и кое-кто уже проклинал этого мошенника Барату.