Поповский

Вторая встреча, казалось бы, не имела ничего общего с первой, но оставила у меня такое же точно чувство. В Центральном доме литераторов в Москве проходил вечер памяти Михаила Булгакова (1891 — 1940). Шедевры затравленного, умершего в нищете Мастера наконец-то были извлечены из небытия, и их начали публиковать. Власти спешили объявить Булга­кова своим, советским. Как бы то ни было, для меня и моих друзей этот вечер был праздником: актеры читали отрывки великолепной булгаковской прозы, современники вспоминали о шутках и проказах гени­ального автора «Мастера и Маргариты». Только один человек весь вечер оставался равнодушным к происхо­дящему. Это был председательствующий Константин Симонов. Ему, как всегда, поручили провести очеред­ное «взрывоопасное» мероприятие, и он сделал все, чтобы погасить восторг зала. Из его вступительного слова явствовало, что, действительно, жил в Москве писатель Булгаков, жил-поживал да и умер от естест­венных причин. Партия же и правительство заботливо сохранили его бумаги, и вот кое-что из того, что ав­тор не успел издать, теперь выходит в свет. Все это Константин Михайлович произнес мертвенным голо­сом, глядя поверх голов мертвыми глазами. Тем же голосом и тем же взглядом сопровождал он каждый номер, каждого выступающего. В зале это заметили. «Ему, очевидно, приказали испортить нам настроение», — предположила моя соседка. «Никто ему ничего не приказывал, — ответила другая, — Симонову просто давно уже надоели все и всякие литературные игры». В антракте я услышал, как старик-писатель заметил: «Похоже, что Михаил Булгаков сегодня выглядит более живым, чем Константин Симонов». — «Ну, что вы хотите от Константина Михайловича, — иронически пожал плечами его спутник, — сейчас уже десятый час вечера, а Костя все еще на работе...»

V

Симонов до конца дней своих оставался в партий­ной обойме. Отдыхал в закрытых санаториях ЦК, ле­чился в кремлевской больнице, присутствовал на сове­щаниях, куда нет допуска обычным смертным. Но реальное его значение как международного агента и пропагандиста-совратителя год от года сходило на нет. Были когда-то у Константина Михайловича шикарные поездки по заграницам. Сразу после войны специально посылали его во Францию уговаривать Бунина вер­нуться в СССР. Бунина он не уговорил, но кое-кого помельче обольстил. Большая часть этих русских воз­вращенцев в конце 40-х годов попали в лагеря. Совет­ские власти успешно торговали симоновским псевдо­либерализмом и позднее, в пятидесятые годы. Это продолжалось до тех пор, пока не выехали на Запад настоящие либералы и подлинные диссиденты, защит­ники прав человека. Информационный поток о реаль­ной жизни в СССР в 60-е годы резко возрос, и Симонов-порученец потерял для западной публики свою привлекательность.

Пала и его слава писателя. В свое время его много переводили. Розовые и красные университетские интел­лектуалы из Лондона, Парижа, Брюсселя и Вашингто­на искали в симоновских книгах объяснения советских побед в войне, советской послевоенной трагедии. Но вот появились в Европе и Америке стихи Окуджавы, Галича, проза Синявского и Даниэля, Белинкова, Войновича, Надежды Мандельштам, Георгия Владимова, и Симонов как писатель поблек, померк. А тут еще грянул Солженицын... Можно сказать, что зарубежная слава Симонова, слава его как объяснителя правды о России, умерла лет за десять до того, как сам он сошел в могилу.

...Власти в Советском Союзе панически боятся похорон. Близость смерти, реальность высшей/ над­государственной и надпартийной силы ослабляет страх гражданина перед властью. Особенно чреваты взры­вом прощания с крупной личностью, видным писате­лем, художником. Вожди это знают и обставляют публичные похороны мощными милицейскими кордо­нами. Но у государственной безопасности есть и дру­гие методы. Публичным похоронам сопутствуют пус­тые речи доверенных ораторов на траурном митинге, поток фальшивых статей в газетах. Назначение этих словес — задавить всякое живое чувство к почившему. Чиновники стремятся к тому, чтобы гипс их тониро­ванных под бронзу речей застывал как можно быстрее, дабы никто из живых не успел, пользуясь трагичностью момента, произнести у гроба правдивые слова.

Похороны Константина Симонова в этом отно­шении мало чем отличались от других таких же госу­дарственных мероприятий. По чину ему полагалось Новодевичье кладбище со строго определенной цере­монией. В своем завещании, однако, поэт просил поло­жить его прах рядом с могилой матери на Немецком кладбище. Не позволили. Все должно делаться так, чтобы исключить любые кривотолки: верному солдату полагается над могилой залп из винтовок и залп речей.

И в газетных статьях тоже не должно быть никаких отклонений. «Он вошел в зал Политехнического, ски­нул пропахшую порохом, на фронтовых дорогах запы­ленную шинель и поднялся на трибуну — молодой, красивый и необычайно суровый», — так по стандар­там эпохи пишет об одной из встреч с Симоновым в военные годы Эдуардас Межелайтис. В этом описании нет человека, есть памятник. Что и требуется.