Попов

Аленка читала главу (страниц семь-восемь) из повести «Римские бани». Великолепно, по-моему. Целый день ходил под впечатлением этой сцены — когда Косте Швыреву вручают письмо отца, настоящего, — и думал, как не везет девке. Страшно не везет. Талант — дай бог!— а не может напечатать и строчки. Жалко будет, если пропадет ни за грош.

31 марта 1970 г.

Будущее — это пустое пространство, которое нам предстоит чем-то заполнить.

* * *

Сегодня звонил Василю Быкову в Гродно. Насчет повести. Оказывается, ничего подобного, из «Нового мира» он и не думал забирать. Слухи оказались ложными. Взять-то он взял, но только на доработку — кое-что поправить, изменить, — и только. Через месяц, по его словам, новая редакция журнала решит, и если решит в отрицательном смысле, тогда он, Быков, пришлет повесть нам, в «Неман»...

4 апреля 1970 г.

У Валентины был очередной приступ стенокардии. Вызвали «скорую», — не помогло. Вторично (уже из лечкомиссии), — тоже. На третий раз забрали и — в стационар. Лежит. Врачи предложили строгим режим, постельный, но утром она уже вставала, чтобы позвонить домой по телефону.

* * *

Лечкомиссия. Новое здание. В палате двое: простор, чистота, сигнализация, туалет, умывальник, питание... Словом, все для аристократов, людей, власть предержащих... Грустно, когда видишь все это. Ах, как грустно!..

Валентине я сказал:

— Я бы, наверное, не смог лежать в этих хоромах. Всякие мысли неизбежно лезли бы в голову, — от одних этих мыслей меня хватил бы инфаркт!..

А Аленка, когда я рассказал ей обо всем, изрекла:

— Люди жестоки и лицемерны. Они думают только о себе, делая вид, будто думают обо всех.

7 апреля 1970 г.

В первом номере «Нового мира» — повесть Чингиза Айтматова «Белый пароход». Отличная штука! Кажется, никто не писал так сильно о жестокостях мира сего, даже Достоевский. У того все-таки какой-то просвет, какая-то надежда, а здесь — ничего. Мрак. Один мрак.

17 апреля 1970 г.

По пути на работу, возле Дома печати, встретил Ивана Моисеевича Стельмашонка, хирурга, в прошлом — ректора медицинского института. Довольный, сияющий, даже по-своему красивый в свои шестьдесят с лишним лет...

— Вот... Сигнальный экземпляр! — и показывает изящно изданную книжку, итог его работы по оперативному лечению пищеводов. Шел со мной до ЦУМа и все говорил о книге, которая, чувствуется, ему очень дорога. Потом мы простились и разошлись.

13 июня 1970 г.

На берегу моря встречается Алесь Махнач. Один. Без молодой жены, с которой он отдыхает.

— Здесь Евтушенко...

— Ну и что?

— Он говорит, что отдал вам в «Неман» свою новую поэму.

— А-а, я знаю... — сказал я, хотя, по правде сказать, я ничего не знал и не знаю. Разговор об этом был (у Макаенка с Евтушенко), но давно...

* * *

На пляже — Евгений Евтушенко. Вместе с карапузом лет двух с половиной, своим приемным сыном. Высокий, худой, с пронзительным взглядом маленьких серых глаз. Он был в трусах и рубашке с короткими рукавами, шел как-то необыкновенно быстро, точно волоча карапуза, и смотрел прямо, не отводя взгляда, и в общем произвел неприятное впечатление. Его можно принять и за гения, и за сумасшедшего. Скорее даже за сумасшедшего.

* * *

Утром идем на завтрак. Возле корпуса, что рядом с нашим, вторым, встречаем Евг. Евтушенко. С сыном.

— Евгений Александрович?

— Да.

Протягиваю руку:

— Будем знакомы...

Потом знакомлю с Валентиной. Он треплет по голове Юльку и — сразу, с места в карьер:

— Я передал вам в журнал новую поэму. Со Шкляревским. Он должен был завезти десятого.

— Увы! Еще двенадцатого я был на работе, а никакой поэмы не видел.

— Где Макаенок?

— Был в Киеве. Сейчас, наверное, уже дома.

* * *

Вечером, после ужина, Валентина и Юлька пошли на детскую площадку. Я сел рядом, в сквере, на скамье, посидел и стал бродить от нечего делать — вокруг клумбы. Вдруг появляется пара: седой, но еще крепкий мужчина, и женщина, моложе его лет на пятнадцать-двадцать.

— Сегодня футбол... Наши играют с уругвайцами.

— Да? Не слыхал.

— Должны транслировать. В девятнадцать или девятнадцать тридцать.

Я сходил в комнату отдыха (она рядом, в десяти шагах) и, вернувшись, сказал, что телевизор включен, хотя никого не видно.

— Еще придут. После ужина. А вы из Москвы?

— Нет, из Минска.

Познакомились. Седой оказался Сергеем Борзенко, журналистом, едва ли не первым из журналистов получившим звание Героя Советского Союза, ныне — зав. военным отделом «Правды».

* * *

Юлька:

— Давай напишем письмо маме.

— Давай. Но как же мы будем писать?

— А я буду говорить, а ты пиши.

— Ну, говори.

— «Дорогая моя мама, я очень хочу, чтобы я приехала к тебе...»

Молчание.

— А дальше? Дальше-то что?

— А дальше ты пиши сам.

* * *

Напротив, через дорогу, кто-то из братьев писателей срезал розу. Смотрительница увидела и давай шуметь:

— Да ты что? Приехал и безобразничать? Думаешь, на тебя и управы не найдется? Я и до директора, до Владимира Михайловича дойду, и милицию, если хочешь, позову...

— Погоди, мать, не кричи!

— Мне годить нечего! Ишь, как до милиции дошло, так сразу погоди! Голова седая, а ума ни на грош... Писатель называется! — и так минут пять.

* * *