Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Андрей Тарковский. Наверное, сначала, еще в детстве, – “Солярис”. Это ведь фантастика, популярный жанр. Помню, что было завораживающе страшно, а Наталья Бондарчук казалась очень красивой. Возможно даже, что “Солярис” показывали в дачном кинозале, в поселке ЦК. Потом – “Сталкер”. Это уже совсем серьезно. “Андрей Рублев”, “Иваново детство” – все это было в “Иллюзионе”. Году в 1986-м вдруг в кинотеатре “Кунцево” была объявлена чуть ли не ретроспектива Тарковского – абсолютный шок, особенно если учесть, что именно в это время у него были самые серьезные проблемы с государственной властью. Однако после демонстрации нескольких фильмов продолжения не последовало. В 1991-м появилась превосходно иллюстрированная книга Майи Туровской об Андрее Арсеньевиче, подписанная в печать в 1990-м. Режиссер умер, перестройка не то что шла полным ходом, а уже ушла далеко за свои пределы, и такого рода добросовестная работа стала возможной. Трудно сейчас представить себе книгу издательства “Искусство” на мелованной бумаге тиражом 50 тысяч экземпляров. А в десятые годы увидели свет еще более роскошным образом отпечатанные в Италии дневники Тарковского – “Мартиролог”.

Один пошляк несколько лет тому назад горячился: мол, Высоцкий, будь он живой, был бы “с нами”. С кем “нами” – понятно. С “нашими”, с Путиным, с властью. С нынешними диссидентами не совпал бы стилистически, эстетически и уж тем более этически. Это гораздо более глубокое несовпадение, исключающее принятие художником высокого звания “доверенного лица кандидата в президенты”. Тема эта гораздо глубже, чем поверхностное “С кем вы, мастера культуры?”.

Андрей Арсеньевич Тарковский в послании президенту Италии Пертини 25 января 1983 года писал: “Поверьте мне, я не «диссидент» в своей стране и моя политическая репутация в России может даже считаться благонадежной… мои фильмы никогда не были политическими или направленными против Советского Союза, но всегда поэтическими произведениями – было мое желание снимать лишь «свои» картины… а не заказанные руководством советского кинематографа ленты”.

Уверен, Тарковский не был бы “с нами”. Представить его доверенным лицом Путина невозможно. Хотя, например, легко представить вернувшимся после всех мытарств на родину.

Ему не давали работать в Советском Союзе, но, скорее всего, он не попал бы в такт и с Западом: “Джанни (друг Антониони) рассказывал сегодня ужасные вещи об Англии, которой он не узнал после двух лет. Духовная деградация. Деньги и суррогаты вместо духовной жизни”. И тут же – главный мотив, к которому Тарковский постоянно возвращается, мотив свободы: “Странно живут люди. Будто бы они хозяева положения и не понимают, что им дан шанс – прожить ее так, чтобы воспользоваться возможностью быть свободными” (из “Мартиролога”, 21–22 июня 1980; последующие цитаты оттуда же).

Он не был бы с властью. Не был бы с церковью, хотя по-настоящему верил в Бога и оставался одним из немногих настоящих религиозных художников.

Официозу РПЦ, обеспокоенному квартирным вопросом и прочей суетой сует, включая обещание избавления от грехов в результате героической смерти; хоругвеносцам, которых волнует проблема расы и которым приходили в прерывистые блудливые сны сонмища Pussy Riot, было бы неприятно прочитать такое, христианское в подлинном смысле: “Неужели проблемы, донимающие русскую душу, выйдя за пределы русскости, можно назвать суетными?.. Что такое грех? Действие в пользу унижения человеческого достоинства…” (1 октября 1986).

Но едва ли бы он слился в экстазе и с протестной площадью. Не по той причине, что не симпатизировал бы ей, – кто это вообще знает? А потому, что более всего ценил свободу как свободу воли: “Человек вовсе не нуждается в обществе, это общество нуждается в человеке” (23 июня 1977).

Скорее всего, на площади он парадоксальным образом чувствовал бы себя… несвободным.