Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Учебником истории для нас стал сериал “Чернобыль”. Да, заседания у генерального секретаря, показанные в фильме, немного карикатурные. Да, Ананенко, Беспалов и Баранов не были добровольцами – им дали команду нырять под реактор, они и пошли. Но ведь пошли же, не раздумывая. Да, голышом шахтеры не работали, как это показано в кино, зато правда в том, что мир был спасен нечеловеческими усилиями этих обычных людей. Да, эпизод с министром угольной промышленности Щадовым, который приезжает к шахтерам с автоматчиками, – художественный вымысел, зато он дает возможность понять, как был устроен советский человек: ненавидел власть, а после рассказанного товарищам антисоветского анекдота шел – без всякого пафоса и надежды на благодарность и память – спасать не власть, но страну и мир.

Может быть, стоит наконец выбраться из-под информационного саркофага, чтобы задуматься над тем, кто мы есть на самом деле?

Всесоюзный ребе

Феномен Жванецкого чем-то напоминал явление Высоцкого. Оба они – всенародно признанные артисты, работающие в уникальном жанре. Причем, несмотря на несоветскость, их существование допускалось и отчасти разрешалось. Именно отчасти: полулегальность способствует дополнительной популярности. Их творчество – устное. И тем более жадно бросалась публика на дефицитные издания Высоцкого и Жванецкого на бумаге. Песню и монолог хотелось увидеть глазами, как стихотворение и рассказ. В 1981 году – стоило Высоцкому умереть – вышел скромным тиражом 55 тысяч экземпляров сборник его стихов. С предисловием Роберта Рождественского (легализация!), с точным названием “Нерв” и в по-настоящему хорошей обложке. Для аудитории, которая измерялась миллионами, такой тираж был издевательским. В 1989-м увидел свет сборник Жванецкого “Год за два” толщиной с роман Томаса Манна, с предисловием Андрея Битова, с рисуночками Резо Габриадзе. Можно было упиваться любимыми текстами тиражом 100 тысяч экземпляров. И видеть их глазами.

“Скажите, где можно увидеть старую Одессу?

– На кладбище”.

Михаил Жванецкий был последним мудрецом. Всесоюзным ребе, слушая которого, отводила душу вся страна.

Как и Владимир Высоцкий, не запрещенный, но полуподпольный. Владимир Высоцкий пел на неформальных концертах для элиты. И они слушали то, о чем запрещали думать самим себе. А в случае со Жванецким – гомерически хохотали над самими собой, над системой человеческих отношений, которую построили собственными руками. Над двойной жизнью и двойным мышлением.

Ниша Михаила Жванецкого – уникальна. Когда классик умер, пошлые массмедиа, воздавая должное покойному, называли его сатириком, чем-то вроде Задорнова или даже Петросяна.

При всем уважении к эстраде Михаил Михайлович не сатирик. Это воплощенное больное (от слова “боль”), ироничное самосознание огромной нации, вместе с которой он прошел все ее последние десятилетия. Неслучайно тома его собрания сочинений, опубликованные издательством “Время”, названы по этим временам, которые не выбирают: первый том – “Шестидесятые”, второй – “Семидесятые” и так далее.

Жванецкий – выдающийся писатель. Глубокий, мудрый, плодовитый, изобретший свой собственный язык, точнее, впитавший его там же, где и Олеша, Бабель, Ильф, – в Одессе. Чаще всего post mortem его сравнивали с Бабелем. Сравнение неточное: это совершенно разные писатели, выразившие разное время. И даже одесский язык у них разный. Хотя фраза Жванецкого иной раз так же афористична и отполирована, как афористичен и отполирован диалект “Одесских рассказов”. Скорее, то, что иногда прорывалось в набросках Жванецкого, похоже на “Записные книжки” Ильфа.

Есть хокку, а есть хохма, в значении “еврейская мудрость”. Одновременно нравоучительная и ироничная, где пафос снижается иронией. Это – один из жанров напитанного Одессой Михаила Михайловича.