Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Ни одна советская эпоха не порождала такого числа анекдотов, причем гомерически смешных. Гомерически смешной казалась и сама геронтократическая верхушка, которая была совсем не забавной в условиях цинического и безжалостного всевластия КГБ и дефицита самых элементарных товаров. Период “гонки на лафетах” выглядел как продолжающаяся агония брежневизма после Брежнева. А ведь сейчас нация уже забыла, с каким облегчением и восторгом воспринимался приход к власти сравнительного молодого Горбачева.

И тем не менее восемнадцать лет правления Брежнева – это не только его брови, постинсультная манера речи, иконостас на груди, двойное мышление почти всего населения, ирония по поводу стариков на Мавзолее и безнадега. Объективно получилось так, что это был период формирования городской цивилизации (городское население численно превысило сельское в первой половине 1960-х) и потребительской модели поведения формировавшегося среднего класса. Этот растущий слой людей, который уже узнавал себя в зеркале кинематографа, театра и литературы, внутренне был готов к приходу капитализма, но умел устраиваться и в той системе, где одни делали вид, что работают, а другие – что платят. Андропов пытался усмирить эту нарождающуюся капиталистическую природу, торговая мафия попала под раздачу и даже расстрел. Но остановить смену формации было невозможно. “Реформы” же Андропова, вопреки широко распространенной мифологии, были направлены не на то, чтобы дать дорогу новому, а чтобы спасти старое.

На период раннего Брежнева пришлась попытка экономической реформы в духе предоставления большей самостоятельности предприятиям, что вошло в противоречие с самой природой социализма, и попытка детанта, разрядки напряженности в отношениях с западным миром.

С одной стороны, Брежнев всегда ревновал к Косыгину и к реформе относился несколько скептически. С другой стороны, его взгляд на экономику в первый период правления (до неврологических проблем, изменивших его облик и стиль государственного менеджмента на рубеже 1974–1975 годов) отличался трезвостью. Доклад Брежнева на пленуме ЦК по экономике в декабре 1969-го был настолько критическим, что в “Правде” появилось только изложение речи, а не сама речь. Возможно, так он подводил неутешительные итоги косыгинской реформы, и в этом была политическая интрига. Но разговор и правда был серьезный, при том что, вообще говоря, речь шла о действительно успешной пятилетке – успешнее в истории СССР уже не бывало.

Разрядка, договоренности с Ричардом Никсоном 1972-го и 1973 годов (Черняев сравнивал соглашение июня 73-го о предотвращении ядерной войны по его значению для мира с актом о капитуляции Германии в 1945-м), движение на встречных курсах с Западной Германией – Брежнев вникал во все детали и был мотором детанта в гораздо большей степени, чем все остальные члены Политбюро. Но разрядка была хрупкой вазой, и очень многое зависело от того, кто находится по другую сторону полированного стола: в 1974-м шпионский скандал с агентом разведки ГДР в окружении канцлера ФРГ снес Вилли Брандта, а Уотергейтский скандал – Никсона. У Брежнева исчезли партнеры, с которыми были установлены личные доверительные отношения. В том же году начались непоправимые процессы в здоровье Леонида Ильича, он, как отмечают все мемуаристы, находившиеся рядом с ним, очень изменился – в худшую сторону. Детант просуществовал еще несколько лет, скорее по инерции, да и то исключительно потому, что с самого начала набрал серьезные обороты. Это к вопросу о роли личности (точнее, личностей) в истории.

Брежнев действительно хотел мира. В “здоровые” годы он был хорошим коммуникатором и не ленился тратить время на тщательную подготовку к саммитам. Так было, например, в мае 1973-го, когда Генри Киссинджер с небольшой командой был размещен прямо в резиденции Брежнева в Завидове и подробнейшим образом – с перерывами на катание на лимузинах на страшной скорости (за рулем – Ильич) и охоту на кабанов, приводившую в ужас советника президента США по национальной безопасности, – обсуждал детали переговоров. Личность Брежнева казалась Киссинджеру “двойственной”: он мог быть странен, тверд и неприязнен, но в то же время поразительно искренен и обаятелен (“Другим утром он похитил мою привлекательную секретаршу Бонни Эндрюс, отправившись на прогулку на катере. Она вернулась столь же потрясенная, как и я, и в целости и сохранности”). Однажды в разговоре с Киссинджером Брежнев вспомнил своего отца, который воевал в Первую мировую войну и ничто так не ценил, как мир. Памятники, говорил Брежнев, должны ставиться не генералам, а тем, кто достигал мира: “Брежнев хотел посвятить свой срок пребывания у власти созданию условий, при которых война между Соединенными Штатами и Советским Союзом оказалась бы невозможной”.