Попасть - не напасть

По какому признаку Андрей Васильевич выбрал тот самый поезд — я не знаю. И проводника — тоже. Но его взгляд упал на продувного мужчину лет сорока, полненького, с округлым пузиком, и между ними завязался оживленный разговор.

Я в нем понимала, в лучшем случае, одно слово из трех. Прислушивалась, но…

Жаргон какой-то?

Да, наверное.

* * *

Мужчины разговаривали, я поглядывала по сторонам.

Вагоны, вагоны…

Люди садятся в вагоны, люди провожают друг друга…

Последние вагоны явно с каким-то грузом, это понятно даже мне. Они закрытые, при них охрана… это хорошо. Спокойнее ехать будет.

Наконец мужчины договорились, и Андрей Васильевич протянул проводнику несколько купюр. Я шагнула вперед, но наткнулась на предупреждающий взгляд.

И — смолчала.

— Мы сейчас попрощаемся, и я девушку сам посажу в купе. А ты по приезде мне ответишь, как довез, понял?

Проводник закивал.

Андрей Васильевич положил руки мне на плечи.

— Будьте счастливы, Мария.

И я не удержалась.

Ткнулась лицом ему в плечо, слезы сами побежали…

Я сильная?

Нет.

Здесь и сейчас, рядом с этим мужчиной, я понимаю, что такое настоящая сила. Когда человек идет и делает то, что должен. Вопреки любым обстоятельствам, вопреки самой смерти.

Почему таких мужчин мало?

Теплая рука гладит меня по волосам.

— Машенька… не плачь, родная. Все будет хорошо, обещаю. Ты еще молодая, ты будешь жить долго и счастливо, и за себя, и за нас с Алиной…

Слезы потекли еще сильнее.

Усилием воли я загнала их поглубже, шмыгнула носом. Может, и не аристократически, но платка-то у меня нет!

— Прощайте, Андрей Васильевич.

— Прощайте, Мария.

Слова пусты. За нас сейчас говорят наши глаза.

Доля секунды, не больше, а потом мы отводим взгляды. Слишком многое мы поняли друг о друге.

— Отец…

— Дитя мое…

Ни сказано ни слова. Но слова повисают в воздухе.

Как можно стать такими родным за несколько встреч? А вот можно. Только если сказать все это, я и уехать-то не смогу. Никак не смогу…

Я порывисто обнимаю мужчину и крепко целую в щеку.

И получаю в ответ отеческий поцелуй в лоб. Андрей Васильевич крестит меня.

— Храни тебя Господь, дитя мое…

* * *

Купе оказывается вполне комфортным.

Два диванчика, никаких верхних полок. Оно рассчитано на двоих людей, не больше.

Есть места для багажа, но мне они не нужны. Все равно ничего у меня нет…

Андрей Васильевич стоит на перроне до последнего. Я смотрю в окно, он смотрит на меня, машет рукой, когда поезд тронулся…

Раздеваться я начинаю только когда фигура ротмистра скрывается из вида. И в кармане халата…

Как он умудрился?

Когда?

Небольшой кошелек черной кожи. Портмоне.

Открываю его.

Несколько крупных купюр, горсть мелочи, записка, нацарапанная наспех, карандашом на уголке газеты. Медленно читаю.

— Храни тебя Господь, дитя мое…

И не откажешься.

Эх, Андрей Васильевич…

За окном мелькают дома, деревья….

Стук в дверь заставляет меня завернуться в плащ. Проводник чуть смущается.

— Госпожа…

— Да?

— Господин просил принести…

На второй диванчик ложится три платья.

— Откуда это?

— Дамы ездят, забывают иногда…

Действительно, глупый вопрос.

Приглядываюсь к платьям.

Одно отбраковываю сразу. Винно-красный шелк, черное кружево, вырез до… этого самого. Ясно какая дама и какого сорта его забыла. Подозреваю, даже в каких обстоятельствах.

Два других поприличнее.

Коричневое сукно и серый бархат.

Увы, придется выбрать сукно. У него есть один большой плюс — пуговицы спереди. Да, это заявка — я из простого народа, у меня нет служанки. Ну и пусть, мне ли сейчас привлекать внимание?

Бархат выглядит намного благороднее, разве что на подоле пятно от чего-то жирного. Но множество мелких пуговиц сзади, тонкое кружево отделки…

Нет, это просто не то.

Выбираю коричневое сукно.

— Иголка и нитки найдутся?

— А то как же, госпожа.

— Сколько с меня?

— Господин все оплатил, не извольте беспокоиться…

И вновь по щеке сбегает непрошенная слезинка.

Ах, Андрей Васильевич…

Прощайте. И простите меня за все. Я вас никогда не забуду. И сына назову Андреем.

Интерлюдия.

Андрей Васильевич бодро шагал по ночной Москве.

На душе у него было легко и весело, как не было уже давно, с того самого черного дня…

Легко ли узнать, что ты умираешь?

Обречен, и никто не может для тебя ничего сделать?

Поверьте, это очень тяжко. Осознание собственной смерти свалилось на Истокова, как каменная плита на плечи, придавило, расплющило…

Когда сразу — не так больно, наверное.

Вот ты был, а потом тебя не стало, и разве что кто-то тебя оплачет. И не больно, и не страшно…

А тут…

Лежишь, и вспоминаешь свою прошлую жизнь, и понимаешь, что ничего-то в ней такого и не было.

Настоящего.

Разве что Алина.

Синие глаза, светлые волосы, улыбка, поляна с ромашками, платье с такими же ромашками… горькое сожаление о своей глупости.

Да, он получил следующий чин, он продвинул свою карьеру…

И что толку?

Натали с детьми навещала его в больнице, а он смотрел, и понимал, что они — чужие, совсем чужие.

И с этой нарядной женщиной в платье по последней лондонской моде, и с этими манерными девушками, которые жеманно растягивают слова, и даже с сыном, который вырос избалованным и изнеженным.

Строил он карьеру, строил… и что?

И пепелище…