«Попаданец» в НКВД. Горячий июнь 1941-го

Чёрт… Голова раскалывается, тошнит и перед глазами всё плывёт. И фигня вокруг какая-то… Где я нахожусь-то? Камера, или… палата?! Если судить по зарешеченному окну под потолком, то однозначно – камера. А по остальным деталям окружающего – палата для буйных пациентов, такие я в кино видел. Стены, пол, дверь – всё обито материалом, напоминающим мягкий войлок, светло-серого, почти белого цвета. Лежак, на котором лежу, покрыт тем же материалом. С трудом приняв вертикальное положение, я осмотрел себя. Да-а-а. Веселуха. Из одежды – кальсоны да нижняя рубаха. Всё фланелевое, без завязок и пуговиц. Блин, да что я пил вчера? Ни черта не пом… Олеся!!! Как я стоял, так и рухнул на пол. Олесю убили! Перед глазами всплыл вчерашний день…

Быстро добравшись от Иванова до Москвы, я заехал в Управление, но наших на месте не было. Отметился у дежурного и направился домой. Увидел, как подъехал Мартынов, с несколькими крепкими ребятами. Вспомнилось, какое мёртвое лицо было у Александра Николаевича. И ведь не ёкнуло ничего в груди, не почувствовалось! Улыбаясь подхожу к нему, и будто в стену, упираюсь в его взгляд. А там жуткая смесь из боли и вины, что мне стало не по себе. Я открыл рот, хотел что-то сказать, но только беззвучно шевелил губами, уже понимая – случилось что-то страшное! А потом, слова Мартынова. Каждое из которых убивало часть души.

— Андрей, — срывающимся голосом произнёс он. — Постарайся оставаться спокойным и дослушать меня до конца… Мне трудно об этом говорить, но… — он мотнул головой, словно отгоняя какие-то неприятные мысли. — Олеся погибла, Зильберман и Орлов ранены, нападавшие…

Я слышал, что он произносит какие-то звуки, но не понимал их смысла. Перед глазами всё плыло и дрожало, лицо Мартынова то увеличивалось до размеров целого мира, то сжималось в точку. А потом… потом толком не помню. Помню что-то кричал, потом бился в чьих-то крепких руках. Потом, помню вкус спирта, который пился как вода и какой-то белый порошок…

Значит вот как? Понаблюдаем и возьмём всех! Прав был Черномырдин, всё у нас "как всегда" получается! От нахлынувшей злости и тоски аж застонал, сжав зубы так, что почувствовал крошки эмали, наполнившие рот. Ну как же так?! Как теперь жить буду?! От начинающейся истерики меня спас звук открывающейся двери. В "камеропалату" вошли Иванов и Мартынов. Спокойные, подтянутые, только у Мартынова губа опухшая, а в остальном – хоть на картинку с подписью, что именно так должен выглядеть сотрудник НКВД. Что-то я не помнил этой детали с губой. Или это я?! Чёрт! Ещё и это!

— Проспался, Аника-воин? — Бах говорил спокойным, уставшим голосом. — Ну и хорошо, что очухался. Понимаю, как тебе тяжело, но сейчас не время для нюней, как бы жестоко это ни звучало. Ты – Чекист! Пусть и недавно, но это не меняет ничего! Сожми зубы и терпи! Война идёт! Ты один близких потерял?! Тяжело, но нужно жить, ради памяти ушедших жить и делать всё, что должен. Понял? Вижу, понял. А то начал тут вчера, уроки рукопашного боя демонстрировать! Можешь нормально слушать и понимать, что тебе говорят? Или нам уйти и оставить тебя здесь, к херам собачьим?! Пусть с тобой врачи возятся? Не хочешь так? Тогда слушай. Все вопросы потом. Давай, Николаич, говори, — и он отвернулся.