Понять Россию. Опыт логической социологии нации

При этом ортодоксальная церковь, в отличие от римской, не претендовала активно на власть земную, а потому была удобна именно как вспомогательный инструмент для формирующейся абсолютной монархии. Русская церковь изначально (по образцу греческой) зависела от великого князя и церковные иерархи были самостоятельны лишь в чисто церковных делах.

В Византии же отношения светской и духовной власти определились еще в 726 г., когда император Лев III своим эдиктом предписал удалить иконы из церквей, действуя не только как верховный покровитель церкви, но и как ее фактический глава. Против выступил только Папа Римский Григорий II, патриарх же смирился с волей императора.

Кроме того, принятие крещения от Рима обуславливалось для киевского князя признанием римского главенства не только в делах церковных, но и государственных. Это сделало бы Киевскую Русь объектом политической экспансии Рима – прецедентов такого рода в X веке уже было не мало. Можно напомнить в связи с этим, что император священной Римской империи Оттон I уже направлял в 961 году в Киев церковную миссию во главе будущим архиепископом Магдебургским Адальбертом, которая, собственно говоря, завершилась безрезультатно. Однако в ряде других славянских земель ему все же удалось создать епископства, и затем эти земли были вовлечены в состав Священной Римской империи.

Совершенно иная ситуация складывалась в случае крещения Руси при посредстве Византии. Согласно византийской традиции новообразованная церковь должна была включиться в структуру Древнерусского государства и признать власть киевского князя как богоустановленное начало, которому должны повиноваться все – в том числе и церковная иерархия. К тому же, как отмечают историки, византийский император Василий II, управлявший вместе с братом Константином IX, остро нуждался в помощи Владимира Святославовича для подавления восстания своего полководца Варды Фоки. Поэтому предложение о «крещении Руси» по византийскому обряду (равно как и обещание выдать за князя сестру императоров Анну) воспринималось не как оказание милости язычнику, а как благодарность могущественному государю соседней державы за оказанную им важную услугу.

Владимир остановил свой выбор на византийской разновидности христианства, руководствуясь, прежде всего, практическими соображениями: новую религию киевский князь принял от Византии как союзник и обращение в новую веру не ставило Киевскую Русь в прямую политическую зависимость от Византии.

Важно отметить, что Византийская церковь была куда более глубже приспособлена к утверждающемуся на Руси авторитаризму, чем Римская даже на догматическом и каноническом уровне. Так Православие утверждает, что Бог Дух Святой исходит только от Бога Отца, тогда как по католическому догмату он может исходить и от Бога Сына. В этом можно было усмотреть скрытый политический смысл, опасный для желающего властвовать безраздельно.

Важным же каноническим различием в католицизме и православии, которое, безусловно, оказало влияние на самобытность и нашего развития, стал принцип организации церкви. Православие не имеет единого мирового центра, оно разделяется на ряд самостоятельных автокефальных церквей. Католическая же церковь представляет единую мировую организацию, что создает важные культурные предпосылки для более интенсивной интеграции народов, исповедующих католицизм.

Наш религиозный «изоляционизм» фактически был идеологическим обоснованием независимой политики Руси и стремления оградить себя от влияния более развитой Европы, так как оно неизбежно оборачивалось попытками подчинения себе новообращенных варваров, к тому же с точки зрения Рима и еретиков.

Принятие Византийского религиозного наследия создало парадоксальную ситуацию. Оно отрывало Русь от магометанской Азии, но и создавало серьезный барьер между нами и христианской Европой. Особенно после разделения церквей и тем более после крушения Византийской империи.

С точки зрения православия Римская церковь была еретической (Рим отвечал нам тем же), а это предопределяло особый характер отношений Руси – России с европейскими странами. Для нас связи с ними были даже более нежелательными, чем с мусульманами. По отношению к последним мы могли ощущать свое превосходство хотя бы как над иноверцами. С еретиками же мы вообще не могли иметь никаких сношений.

Тем более, что Европа от века к веку все более демонстрировала свое превосходство над нами как в области технологической и культурной, так и в области государственного управления. А потому по отношению к Западу мы чувствовали явную ущемленность своего национального самолюбия, которую удобно было скрыть религиозной отчужденностью.