Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

— Пеликанов здесь, в Краюхе. По основной специальности — ветеринаром, и иногда пишет критические заметки. А Колдыбина разве в Москве не встречаете? Он там уже года два. Где-то отдел критики возглавляет.

— Не встречал.

— Ну и слава богу.

* * *

Постепенно я разыскал всех моих знакомых, конечно кроме тех, кого в Краюхе не оказалось. Не пришлось повидать художника Леона Стеблина, Мастер на все руки уехал, говорят, в Одессу. Не вернулся в Краюху Кузьма Егорович Стряпков — не вышел срок. Нет в Краюхе и Коромыслова — по той же причине.

Зойку, вернее Зою Юрьевну, я встретил днем в парке культуры и отдыха. Около нее в песке возилась прелестная девочка. Я, обрадованный встречей, начал нахваливать ребенка:

— Вся в отца.

Зоя Юрьевна засмеялась:

— Портрет!

— Как зовут?

— Надя, Наденька. Надежда Васильевна Каблукова. Вот он, мой неразменный миллион. Идем, Наденька, домой. Скоро папка с завода придет, да и бабушка, наверное, волнуется…

От Зои Юрьевны я узнал о Якове Михайловиче Каблукове.

— Он после той катастрофы долго переживал, месяца два молчал — ни с кем ни слова. Еле отошел. Елена Сергеевна в Москву его возила, к профессору.

Яков Михайлович сейчас председатель артели «Абажур». Само название говорит о том, какую продукцию артель выпускает.

Я долго подбирал повод для посещения председателя «Абажура», но потом решил — не буду хитрить, зайду просто. Но это оказалось не так-то легко.

Секретарь, охранявшая обитую клеенкой дверь, прежде чем доложить о моем приходе, тщательно расспросила, какое у меня дело к товарищу Каблукову.

— Никакого. Я его старый знакомый.

— Странно…

Яков Михайлович все же принял меня и даже улыбнулся:

— Извините, я должен по телефону поговорить.

Он с кем-то долго спорил по поводу плохого качества проволоки, а я тем временем осматривал его кабинет. Был он невелик, но все в нем было как положено: письменный стол, поперечный, радиоприемник, несгораемый шкаф, книжный шкаф с шелковой занавеской, высокий торшер с огромным, как пляжный зонт, абажуром и шелковые шторы красного цвета. После взаимных расспросов: «Как живете? Как здоровье? Как семейство?» — говорить было уже не о чем. Яков Михайлович нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу письменного стола. Я понял: пора уходить.

Пожимая мне руку, Яков Михайлович левой нажал звонок. Впорхнула секретарь. Каблуков приказал:

— Пригласите ко мне весь аппарат!

— Уже пришли…

В крошечной, метров в пять, приемной сидели три человека. До меня донеслось:

— Заходите, товарищи! Заходите…

* * *

Вскоре я улетел из Краюхи. Мне еще раз повезло — рядом в кресле оказалась милая Анна Тимофеевна, с которой накануне мы были вместе у Марьи Антоновны Корольковой.

Анна Тимофеевна почти не изменилась. Те же ясные глаза, та же славная улыбка. В Москву она летела по вызову своего кооперативного начальства.

День был отличный. Видимость изумительная.

Под нами проплывала земля. Анна Тимофеевна рассказывала о своих детях,

— Парень кончает школу, а доченька в шестой переходит. Время-то как летит…

Удивительное, уютное спокойствие исходило от Анны Тимофеевны.

Внизу бежала земля, мягко освещенная розовым утренним солнцем.

Интересно на этом свете, товарищи!

ВОПРОСОВ БОЛЬШЕ НЕТ (роман)

КАЖДЫЙ ЧЕТВЕРГ

еня зовут Лидия Михайловна. Мне тридцать девять лет… Я могла бы сказать «мне сорок», но сравнять счет мне не хочется — после сорока пойдет уже пятый десяток, а вы сами понимаете, что значит для женщины этот самый пятый десяток.

О возрасте лучше не думать. Я помню, как мама говорила: «Кто много думает о возрасте, тот не успевает жить». Она говорила резче: «Кто много думает о смерти…» Ничего не поделаешь, когда-то это придет и ко мне, но сейчас я не хочу думать. Я очень люблю жизнь! Даже мой Мишка в домашнем сочинении написал, что мама у него жизнелюб и жизнеутверждающая личность. Правда, за сочинение он «схлопотал» тройку, так как не смог объяснить учителю литературы Герману Степанычу, что это такое — жизнелюб. Я знаю, откуда Мишка взял эти слова. Зашел к нам как-то брат мужа — Иван Петрович. Это от него мой Мишка услышал, что я жизнелюб и жизнеутверждающая личность.

Иван Петрович меня не любит. Я это чувствую. Впрочем, назвать человека, которого бы Иван Петрович любил, очень трудно, по-моему, таких людей нет вообще. Стоит кому-нибудь, и особенно мне, в присутствии деверя сказать о человеке хорошее, как он сразу безапелляционно произносит:

— Ерунда! Подлюга!..

Самые мягкие слова у него: карьерист, подхалим каких мало, выскочка.

Иван Петрович не может долго сидеть на одном месте. Даже обедая, он вскакивает из-за стола и начинает быстро-быстро ходить по комнате. Однажды он появился у нас к вечернему чаю. Мы все, и Алеша и дети, очень любили эти спокойные часы — разговариваем обо всем на свете, смотрим телевизор. Теперь таких вечеров у нас уже нет…