Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.

Заведующий производственным отделом Любашин при виде Каблукова развел руками и не удержался, спросил:

— Чего это ты сегодня так выпендрился? Именинник, что ли?

И, не зная, какой опасности он себя подвергает, добавил:

— Слышал? Братец снова за море-океан улетел. А про наши дела слышал? Про Христофорова?

— И слышать не хочу! — обрезал Каблуков. И проследовал в свою комнату, где его с нетерпением ожидал Стряпков.

— А я думал, вы прямо к себе пройдете, — с заговорщицким видом сказал Кузьма Егорович.

— Неудобно. Надо решение получить, издать приказ о моем вступлении в должность. Насижусь еще…

Весь горпромсовет гудел о ночных событиях. Все уже знали о смерти Христофорова, о том, что Кокин сам явился в милицию. А Стряпков все увивался возле Каблукова.

— Вы, как всегда, правы, Яков Михайлович! Я тоже подумал: действительно неудобно сразу ее кабинет занимать. Скажут: «Обрадовался! Дорвался до власти!» Я бы на вашем месте здесь до окончания ремонта посидел. Это, знаете, произведет впечатление.

— Я подумаю. Обменяюсь мнениями с Солодухиным. Партийного руководителя в таких сложных случаях обходить нельзя, неудобно…

— Вы опять, как всегда, правы…

Стряпков оглядел собеседника и развел руками:

— Ну знаете, вы сегодня выглядите на пять с плюсом… Я бы сказал, гораздо представительнее Петра Михайловича…

Каблукова даже передернуло:

— Сколько раз вам надо объяснять, Кузьма Егорович, что я не люблю, когда по каждому пустяку треплют имя Петра Михайловича.

Сообразив, что, кажется, сказал лишнее, Яков Михайлович добавил:

—. К чему злоупотреблять его высоким положением?

Кузьма Егорович тоже решил поправиться:

— Я ведь только про наружность. Про внешний вид…

Каблуков, желая уйти от неприятной темы, сманеврировал:

— Что за штуковина?

Стряпков объяснил:

— Знаете Стеблина? Талантливый человек!.. Кстати, Яков Михайлович, надо будет его в штат зачислить. Это его новое произведение — «Дары земли». Я думаю, на областную выставку надо будет послать. Вы посмотрите, какой орнамент…

Хитрый Кузьма Егорович повертывал вазу медленно, а потом рывком крутнул ее, я перед изумленным Каблуковым предстало его собственное лицо.

— Ну как? Что скажете, Яков Михайлович?

Каблуков внимательно, изучающе посмотрел сначала на свой портрет, затем на Стряпкова и отошел к своему столу. Кузьма Егорович, улыбаясь, стоял около «Даров земли».

Каблуков заговорил. Медленно, веско, обдумывая каждое слово:

— Вот что я вам скажу, Кузьма Егорович! Уберите немедленно эту дрянь. За кого вы меня принимаете? За дурака? Что вы из меня культ личности делаете?

— Яков Михайлович! Это ведь по-дружески.

— Какой я вам друг? Убирайте это безобразие ко всем чертям!..

Голос у Каблукова окреп. В нем появились властные нотки.

— Вы думаете, я на такую дурацкую удочку попадусь? Вы в двадцать одно играете? Если набрал двадцать — хорошо, двадцать один — отлично. А если двадцать два? Как это называется? Перебор! Понимаете — перебор! А я перебора не допущу…

В Стряпкове вдруг проснулись остатки человеческого достоинства:

— А что вы на меня кричите? Не хотите — не надо. Пустим в продажу. С руками оторвут. Но кричать я вам на себя не разрешаю. И терпеть ваших криков не буду…

В комнату вошла Анна Тимофеевна.

— Что у вас тут происходит? Почему такой шум?

Стряпков, закрыв вазу спиной, огрызнулся:

— А вам какое дело? Вам-то, собственно говоря, что тут надо?

— Собственно говоря, мне вы не нужны. Но кое-кому вы очень необходимы. А вот к вам, Яков Михайлович, у меня дело. Я была сейчас в исполкоме. Меня ознакомили с проектом решения…

Каблуков сел, уверенно положив руки на стол.

— Я знаю…

— Знаете? Странно. А Завивалов просил меня сказать вам, что он проект задержал. Хотел вас познакомить. Я ему объяснила, что вы тут ни при чем и что выговор за это надо объявлять не вам, а Родионову…

— Какой выговор? Кому?

— Вы же сказали, что все знаете… Стряпков! Куда вы? Подождите. Вы понимаете, Яков Михайлович, какая неприятность. В пионерские лагеря вместо стаканов заслали пивные кружки…

Анна Тимофеевна рассмеялась,

— Поняли? Пивные кружки. С меркой — 0,5. Завивалов доложил начальству. Начальство решило, что за это надо по меньшей мере выговор. Хотели вам, но виноват Родионов. Это он перепутал… Яков Михайлович! Что с вами?

— Ничего, ничего. Я сейчас приду…

Не взглянув на Стряпкова, Каблуков с достоинством вышел из комнаты. Только теперь до Кузьмы Егоровича дошло, какую невероятную оплошность он допустил. Айна Тимофеевна могла каждую секунду подойти к вазе, увидеть портрет Каблукова. Надо было выкручиваться тут же, немедленно.

Соловьева взялась за ручку двери.