Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

— Он, конечно, человек дрянной, — сказал Вася, — дрянной и жуликоватый, но все-таки нельзя, папа, так грубо.

— Не твое дело! Простите, девушка, я не знаю, как вас зовут, но у меня с родным сыном должен мужской разговор состояться.

Елена Сергеевна убрала со стола водку.

— Наклюкался! Разобрало.

— А ты не вмешивайся, мать. Девушка, выйди!

— Отец! Я не позволю так разговаривать с моей невестой!

— Невеста без места.

— Папа!

— Девушка! Выйди… И вообще выкинь эту дурь из головы. Ты ему не пара…

Зойка спокойно-презрительно посмотрела на Каблукова.

— Знаете, Яков Михайлович, я другого мнения. Я лично считаю, что мы с Васей друг к другу очень подходим… Вася! Жду тебя на улице.

Елена Сергеевна накинулась на мужа:

— Дурак, прости господи! Девушку ни за что ни про что обидел…

— Моему сыну другая невеста теперь нужна! Не могу я с Христофоровым родниться. Я Ваську в Москву пошлю, к Петру. Его там на министерской дочери женят…

Елена Сергеевна тянула мужа за рукав:

— Иди спать, чучело!

— Не трогай меня! Не имеешь права! Знаешь, кто я теперь?

— А мне все равно, кто ты теперь. А портить жизнь сыну не позволю. Иди спать. Поставь рюмку! Слышишь? Хватит!..

Вася, смеясь, помог матери уложить Якова Михайловича на диван.

— Что это с ним, мамочка?

— Не сердись, проспится, и все будет в порядке…

Под окном раздалось:

— Вася! Скоро?

— Иду, Зоенька! Иду.

Вася поцеловал Елену Сергеевну:

— Спасибо, мамочка.

* * *

Семейной драмы, к великому сожалению автора, не получилось. Ничего не поделаешь, — такая уж нынче самостоятельная молодежь. И вообще обстановка сейчас — и не только в Краюхе — другая, направление не на драмы, а на спокойствие. Хотя кое-кто и живет неспокойно, например Евлампий Кокин — владелец золотых часов «Лонжин».

Даже Христофоров, при всей его выдержке, иногда подумывал о крахе «Тонапа». Но чаще, чем другие, о неизбежной расплате размышлял Евлампий Кокин.

На работе, в хлопотах, ему было еще терпимо. Но дома он места себе не находил. Ему все мерещилось — сейчас, сию секунду, постучат и сурово скажут: «Откройте! Милиция!» У него перехватывало дыханье, по телу пробегал озноб.

Особенно тоскливо стало после двух событий, происшедших одно за другим.

К Евлампию приехала погостить мать. Жила она постоянно со старшим сыном в колхозе, но два раза в год навещала своих многочисленных дочерей, сыновей и внуков, расселившихся от Ленинграда до Владивостока. Евлампий был одиннадцатый по счету, поэтому мать обращалась с ним, как с самым младшим сыном, ласково, но поучительно.

В этот приезд мать, видно, сообразила, что расходы Евлампия превышают получаемые официальные доходы. А может быть, невестка, вообще не одобрявшая поведение мужа, пожаловалась свекрухе?

В первый же день мать круто поговорила с сыном,

— Воруешь?

— Что вы, маменька! Да разве я позволю?

— Тогда, значит, обвешиваешь, — безапелляционно заявила мать и добавила: — Это все равно. Так вот, Евлампий, слушай — я у тебя долго гостить не буду, не ровен час еще в свидетели попадешь, а я в судах этих сроду не бывала…

Евлампий погорячился, наговорил матери обидных слов, что, дескать, жить живи, а в мои дела не суйся. Мать замолчала и, не глядя на сына, начала укладывать чемодан. Утром она уехала, ласково распрощавшись с внучатами и невесткой. Евлампию даже руки не подала, а, уходя из дома, глухо сказала:

— Ноги моей у тебя больше не будет. О детях бы подумал. Что с ними станется, когда тебя, дурака, в холодную запрут?

Вскоре пришло письмо. Старший брат писал, что мать по приезде на третий день умерла. «Пошла маманя на колодезь за водой. Подняла на коромысле полные ведра, ступила два шага — и все, кончилась в одночасье…»

Евлампий стал бояться один оставаться в комнате. Ему все чудилась мать: «Воруешь! Ноги моей у тебя не будет!..»

А тут еще дополнительное волнение — Кокина вызвали, в суд свидетелем по делу о разделе имущества между бывшими супругами Бочкаревыми. Супруги, прожив восемнадцать лет, разошлись два года назад и с тех пор судились шестой раз — никак не могли поделить нажитое добро.

Кокин, ответив суду на какие-то вопросы о фруктовых деревьях, остался в зале послушать. Его удивила особая вежливость, с которой изъяснялись «стороны».

— Помните, Лизавета Андреевна, — сказал бывший супруг, — помните, я ездил по делам службы в Кременчуг? Позвольте вам дополнительно напомнить, что я привез из командировки десять метров белого пике. Помните? Так вот-с. Вы пять метров потратили мне на сорочку, в которой, как видите, я сейчас и пребываю, — так что факт налицо. А куда у Шли остальные пять метров? Их в описи, странным образом, не оказалось… Насколько мне помнится, я вам их не дарил. Нет-с, не дарил…

В переполненном зале стояла тишина,

— И еще, уважаемая Лизавета Андреевна, я ездил а Боровичи и приобрел, за счет сэкономленных мной суточных, прикроватный коврик размером один метр на шестьдесят сантиметров. Его в описи тоже нет, я вам на него дарственную не давал, уважаемая Лизавета Андреевна…

Народный судья передвинул на столе чернильницу, переглянулся с заседателями.