Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Он навестил старых друзей, катался на лодке, пел пески смотрел футбольный матч, и когда центр нападения краюхинской команды Андрей Шариков вогнал в ворота против ника первый мяч и вразвалочку, спокойненько пошел на свое место, — Петр Каблуков не выдержал и, подбросив шляпу, рявкнул:

— Молодец Шариков! Люблю!

Все эти дни для Якова Каблукова были наполнены нестерпимыми муками. Он плохо ел, плохо спал, осунулся, под глазами появились синие мешки. Самую страшную обиду он получил в последний день, на общегородском собрании интеллигенции, куда пригласили Петра и, разумеется, выбрали в президиум.

Когда молоденькая учительница Таня Гвоздева, читавшая список президиума, назвала Петра Каблукова, в зале дружно зааплодировали.

А затем Таня назвала Якова Каблукова — из уважения к брату, — и его втиснули в президиум. Сначала в зале не поняли, о каком же втором Каблукове идет речь, и кто-то громко поправил Таню:

— Не Яков, а Петр!

Но Таню сбить не удалось. Читать список президиума являлось ее второй специальностью, и она хорошо поставленным голосом бодро отпарировала:

— Я сказала вполне ясно: Каблуков Яков Михайлович!

В зале засмеялись, где-то в заднем ряду тихонько захлопали и, словно устыдившись неуместных аплодисментов, туг же притихли.

В президиуме братья сидели рядом, как живая иллюстрация оптимизма и смертельной усталости и тоски.

Петр, несмотря на свои пятьдесят лет и седину, с озорными, веселыми глазами, доброжелательно улыбался залу.

Яков выглядел старше лет на десять, хотя был моложе Петра. Он как сел, подогнув ногу под стул и опустив глаза на руки, лежащие на коленях, так и просидел все собрание, не подняв головы.

После третьего оратора председательствующий торжественно-радостно объявил:

— А теперь разрешите, дорогие товарищи, предоставить слово нашему дорогому земляку…

Когда утихли наконец аплодисменты и Петр получил возможность начать речь, у Якова Михайловича все внутри похолодело.

Петр сразу овладел залом. Он говорил без бумажки и даже не совсем гладко, но с такой простотой и убежденностью, так увлекательно, что аплодисменты возникали чуть ли не ежеминутно.

Сидевший сзади Якова Михайловича городской архитектор Беликов восхищенно сказал:

— Вот это оратор!

Яков Михайлович обернулся и злобно шепнул:

— Не мешайте! Неужели тише нельзя?

Петр много поездил по миру — бывал в Америке и Европе, дважды летал в Китай и Индонезию, но он, рассказывая, ни одного раза не сказал «я», употреблял преимущественно число множественное: «Когда наша советская делегация…»

Наконец наступил желанный для Якова Михайловича день отъезда брата. В квартиру Якова Михайловича проводить Петра приехали краюхинские руководители. Председатель горсовета спросил:

— А почему тебя, Петр Михайлович, в депутаты не мы избрали? Непорядок.

— Я человек подневольный, — пошутил Петр.

— Мы этого больше не допустим, — решительно заявил председатель. — Следующий раз ты от нас пойдешь…

«О господи! Этого еще недоставало!» — с тоской подумал Яков Михайлович, а вслух сказал:

— Беспременно. Глядишь, и мне, как депутат, поможешь мою нору сменить.

— Ничего себе нора, — засмеялся Петр. — Три комнаты со всеми удобствами.

Больше месяца после отъезда гостя Якова Михайловича терзали знакомые, предполагая, что доставляют ему этим удовольствие:

— Как братец? Что пишет? Будете писать, передавайте привет…

Каблукову хотелось с кулаками бросаться на людей, а приходилось улыбаться, обещать:

— Как же, обязательно передам, беспременно.

Петр написал только одно письмо, тотчас же по приезде в Москву. Благодарил за хороший прием, попросил, чтобы Вася обязательно приезжал к ним на каникулы. Больше писем не было, а приходили, как и раньше, телеграммы четыре раза в год — на Первое мая, под Новый год, на Октябрьскую и двенадцатого августа — в день рождения Якова Михайловича.

Эти вежливые телеграммы хотелось растоптать, они жгли Каблукову руки, но каждую он долго носил в бумажнике, при случае показывая знакомым бланк с крупными красными буквами: «Правительственная».

Если бы Каблукова попросили объяснить мотивы его ненависти к Петру, он вряд ли сумел бы это сделать. Перепуталось много разных чувств: честолюбие, уязвленная гордость. Яков Михайлович давно решил, что он гораздо умнее Петра, опытнее в житейских и даже государственных делах. Петру просто больше повезло.

Однажды, не выдержав распиравшей его ярости, он при жене и сыне заявил:

— Ловкач он! Нахватался верхов — и все. Колупнуть бы его поглубже…

И добавил, как всегда, чьи-то загадочные слова:

— Молния всегда по высоким предметам ударяет.

Вася вскипел и начал горячо защищать дядю, биографией которого всегда восхищался. Увлекшись, он не заметил, как обидел отца.

— Ты где был, когда дядя Петя в Испании воевал? Сидел дома, выхаживал редиску? А когда он в тылу у немцев эшелоны сваливал? Ты сидел на броне… А когда он учился, жил на стипендию, ты…