Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Еще парочка. Он тоже пожилой, но его «дама» не стесняется: сама выбирает, из недорогих. Он наблюдает с ласковой улыбкой. Это отец и дочь, наверное, или у дочери, или у матери день рождения.

Самые беспокойные покупательницы — девчонки из шестых-седьмых классов. Приходят гурьбой, выбирают долго, шепотом спорят, несколько раз пересчитывают деньги. Все ясно — у учительницы или у любимого учителя день рождения.

Недавно заскочил молодой человек, весь взъерошенный, взбудораженный. Чуть порог переступил, не спросил, а крикнул:

— Дамские есть?

Не выбирал, тыкал пальцем в стекло:

— Эти… теперь эти и еще вот эти. Сколько за все?

Получая покупку, поделился распиравшей его радостью:

— Сегодня в Москву прилетел, а завтра домой, в Кострому. Два года не был… Жарища!

— Где жарища?

— В Египте…

Четыре дня — со второго по седьмое марта — наш магазин штурмовали мужчины. Вот когда я насмотрелась «систем». Все торопятся, всем хочется купить самые лучшие, самые красивые. Один, с виду очень симпатичный, грозился написать о моей «грубости», хотя я разговаривала с ним как со всеми. На него так обрушились покупатели, что он убежал, ничего не купив. Второй раз я действительно нагрубила. Покупатель замучил меня расспросами. Но тут уж ничего не поделаешь — право покупателя спрашивать, а моя обязанность отвечать. Но он все время называл меня «мадемуазель».

— Скажите, мадемуазель, а чем отличаются эти часики?.. Простите, мадемуазель, а какая гарантия? Будьте добры, мадемуазель, покажите вот эти…

Я окрысилась:

— Какая вам мадемуазель… Вы что, по-советски не умеете разговаривать?

Директор Анна Павловна пыталась его успокоить, но он написал про мою грубость в жалобную книгу.

Зато девятого марта в магазине был просто рай, тишина. Анна Павловна пошутила:

— Кавалеры денежки повытрясли и теперь отдыхают. Ничего, мы план выполнили…

Этот тихий, спокойный день был у меня испорчен. Перед самым закрытием в магазин вошел Константин. Сначала он купил в соседнем отделе ремешок, затем подошел к моему отделу и долго молча рассматривал дамские часы. Он посмотрел на меня, но сразу, видно, не узнал, вернее, он никак не предполагал увидеть меня здесь.

Мне вдруг стало весело. Я поняла, что смотрю на него как на совершенно постороннего человека, до которого мне нет никакого дела. Нет у меня к нему ни озлобления, ни жалости, — одним словом, ничего, полное равнодушие.

И тут он меня узнал. Посмотрел на мой живот. Он, очевидно, думал, что я до сих пор беременна. По его лицу пробежал испуг — не буду ли я что-нибудь требовать от него, говорить о чем-то неприятном.

— Как ты сюда попала? — спросил он меня тихо.

У меня вырвалось:

— Что вы сказали, гражданин?

— Мне надо с гобой поговорить…

Хорошо, что наши девчата убирали товар и ничего не слышали.

— А мне не надо… Извините, гражданин, мы закрываемся.

А он все смотрел на меня и не отходил.

— Я тебя очень прошу. Где мы увидимся?

— Я не хочу.

— Очень прошу…

— Без пяти минут восемь, товарищ покупатель… Закрываемся.

— Я приду завтра.

— Пожалуйста, завтра будет более богатый выбор.

Я знала — он стоит у магазина и ждет меня.

Я, КАЖЕТСЯ, ОШИБСЯ

Вот тебе и клин клином! Тину, мою недоступную, высокопоставленную, утонченную и как ее еще можно назвать — Тину Валентиновну я с насиженного места в моем сердце, кажется, основательно сдвинул.

Во всяком случае, под ее окнами я уже не торчу, не меряю, как постовой, тротуар возле ее дома.

Пусть ездит в своей роскошной «Волге», пусть встречает и провожает своего знатного супруга, пусть в перерывах, пока муженек за границей, заводит себе «мальчиков». Пусть! Я знаю ей настоящую цену.

На днях она проскочила мимо меня по улице Горького. Год назад, полгода я бы побежал за ней, наделал бы массу глупостей. А сейчас — слуга покорный, извините…

Полно, Костенька, так ли? А что было бы с тобой, если бы вдруг случилось невероятное — она бы остановилась, опустила стекло, улыбнулась и сказала:

— Костя, милый! Садитесь ко мне. Как я по вас соскучилась!

Что бы было с тобой? Ну, скажи сам себе, но только правду, не ври, не лукавь. Сел бы, сволочь, улыбался бы, как последний дурак, и все бы в тебе дрожало от восторга.

Стало быть, я не торчу под окнами и не меряю тротуар только потому, что потерял всякую надежду…

Как же Надя? А это что? Почему я и о ней все время думаю?

Когда плел ей всякую чепуху о том, что не могу жить без нее, я о ней не думал. Говорил одно, а думал о другом, совсем о другом…

Когда, наконец, попал к ней в комнату и плакал, что только она может спасти мою жизнь, говорил одно, а думал о Тине…

Когда в сумасшедшую ночь протрезвел и проснулся — молчал, было противно, мерзко, хотелось ее ударить, — думал о Тине. И даже усмехнулся: от Тины пахло ее любимыми французскими духами, а от этой девчонки хвойным мылом и еще чем-то непонятным. Только потом догадался — пахло машинным маслом от ее белого халатика, висевшего у двери.

Вспомни, как уходил, вспомни. Она вскочила, набросила халатик и попросила:

— Тише! Соседи…

А ты как ответил:

— Какое мне дело до твоих соседей? Боишься репутацию потерять? Ничего, не волнуйся.