Помутнение

– Ваше поведение вчера утром об этом не свидетельствует. То, как к вам отнесся онколог, боюсь, вряд ли можно назвать возмутительным. Вы слышали когда-нибудь о немецкой концепции therapie hoheit – терапевтическом суверенитете?

– Нет.

– Говоря в общих чертах, это право врача на то, чтобы никто не подвергал сомнению его диагноз. Вы не найдете здесь никого, кто охотно порекомендовал бы пациенту обратиться к калифорнийскому хирургу, особенно с бородкой и конским хвостиком.

– Вы мне поможете?

– Хотя я уже вышла за рамки своих полномочий, я думаю… что личное обращение к соотечественнику будет иметь больше пользы, честно говоря.

– То есть вы предлагаете доверить мою босяцкую жизнь доктору Бородингеру?

Она пропустила шутку мимо ушей.

– Могу я предложить еще кое-что? Когда вас будут отсюда выписывать, не забудьте попросить у них компакт-диск с полным комплектом ваших снимков. В любом случае вам не могут отказать, но, если вы выйдете отсюда, не имея на руках эти снимки, потом могут возникнуть бюрократические проволочки.

Бруно охватила волна тихой симпатии к Бенедикт, именно в ту секунду, когда ей больше нечего было ему предложить. Он вел себя как неблагодарная свинья. Да и рассуждал словно мертвец. А теперь она обогатила и обременила простой человеческой надеждой, именным сертификатом на участие в его судьбе других людей. Бенедикт не могла знать, как мало интересовало пациента все это до смертного приговора.

– Благодарю вас, так я и сделаю.

– И еще. Человеку свойственно искать виноватого или винить самого себя, чтобы сделать выводы или вывести мораль из постигшего его несчастья.

– Я не стану. Не буду.

– Но соблазн окажется велик. Но лучше, если вы смиритесь с мыслью, что это чистая случайность.

– Да. Конечно.

– Мистер Бруно, я ухожу. Вам есть на что купить билет в Америку?

– Я справлюсь.

– Может быть, кто-то смог бы вам помочь вернуться? У вас есть друзья в Сан-Франциско?

Я не один год, мог бы ответить ей Бруно, потратил на то, чтобы их не иметь. Это случилось до Сингапура.

Два

I

Он узнал Кита Столарски, но не раньше, чем подумал: «И как сюда пропустили этого оборванца?» Затрапезный прикид западных туристов не вызывал осуждения в Сингапуре, если он состоял из цветастых маек, полосатых рубашек поло с крокодильчиком «Лакост», новеньких спортивных костюмов или широченных штанов в стиле хип-хоп, ветровок «Джуси кутюр» и так далее. Нечто подобное он и увидел. Не одежду. А согнувшегося вопросительным знаком американца, напялившего на себя несколько слоев одежды из пузырящегося, нестираного черного полиэстера, туго обтягивающего его брюхо, в ветровке, черных джинсах и стоптанных кроссовках – он как будто выпрыгнул из игры «Подземелья и драконы». Его лохмы, слипшиеся над ушами, были зачесаны назад от клинообразного хохолка на темени, по обеим сторонам от которого блестел нездоровым блеском голый скальп. Щеки и подбородок покрывала пятидневная щетина. Разумеется, уже то, что эта внешность привлекла внимание Бруно, возможно, говорило среди прочего о том, что он пробыл в Сингапуре слишком долго. В Америке этот человек оставался бы незаметным в толпе, если бы только не затеял с тобой нудный разговор, тряся табличкой «Подайте на еду».

А потом и черты лица, и манера держаться, и эта кривая усмешечка, и прыгающая птичья походка обрели облик Кита Столарски, которого Бруно знал с детства. В следующие несколько дней, которые он частично провел в компании Столарски, Бруно был невольно изумлен коварной ясностью вернувшихся воспоминаний. Если бы этот человек не вошел в «Сигарный клуб», Бруно в жизни бы не поверил, что он когда-нибудь вспомнит о ребенке, или, вернее, подростке, по имени Кит Столарски. На самом деле он умышленно позабыл о Столарски, как и о многом другом. Но теперь, в его присутствии, все забытые жесты и интонации бывшего соученика вмиг выбрались из запасников памяти в надежде, что настал час ими воспользоваться. При этом Столарски каким-то магическим образом удвоился под взглядом Бруно. Он одновременно был и старой развалиной, в свои-то сорок семь лет – они ходили в одну школу в Беркли, и Столарски, как сразу вспомнил Бруно, был на класс его младше, – и шебутным тринадцати- или четырнадцатилетним озорником, который компенсировал отставание в физическом развитии коварным умом и умением пролезть без мыла в любую дыру.

– Твой знакомый? – поинтересовался Эдгар Фальк, как только Бруно преодолел первый шок узнавания. Ничего не ускользало от внимания Фалька. Впрочем, скрывать ему было нечего.

– Да, – кивнул Бруно. – Давнишний.

– Игрок?

– Понятия не имею.