Помни Рубена

Мор-Замба вернулся в свою камеру ни жив ни мертв и, с часу на час ожидая, что его потащат в подземный застенок и в свой черед подвесят над огнем, заранее терзаясь от муки, которую ему еще не пришлось испытать, старался отделаться от этих невыносимых мыслей, ища ответа на не дававшие ему покоя вопросы, — так умирающий за несколько мгновений до кончины торопится окинуть мысленным взглядом всю свою жизнь.

Чем вызваны все эти зверства? Желанием одних заменить власть губернатора властью Рубена и стремлением других любыми средствами воспротивиться этому? В тот день Мор-Замба впервые почувствовал, что целью борьбы, начатой Рубеном, было не только обретение политической независимости и даже не только возвращение народу его национальных богатств: Рубен прежде всего ставил перед собой иные, более высокие задачи, для разрешения которых потребуется немало времени. Иначе как объяснить удвоенную ненависть, жестокость и бесчеловечное варварство врага?

Кто мог его выдать? Вопрос этот, в сущности, не имел ни малейшего смысла. В Кола-Коле все были наслышаны о его двойном подвиге — освобождении Рубена и убийстве охранника. Именно эти деяния покрыли его славой героя, упроченной впоследствии во время новых стычек с мамлюками и сарингала. Кто мог его выдать? Да кто угодно: какая-нибудь, девка сдуру или из хвастовства брякнула словечко своему любовнику-мамлюку. Тот долго носил в себе эту страшную тайну и наконец в силу излишнею рвения или в надежде выслужиться решил, что настало время поделиться этим секретом с начальством. Но он, Мор-Замба, будет отрицать все от начала до конца — отрицать с тем большей уверенностью, что мамлюк, с которым ему устроят очную ставку, не будучи свидетелем происшествия, рано или поздно запнется, даже если начнет с наглого запугивания, потом в его показаниях появятся неувязки, он собьется, запутается.

Однако никакой очной ставки он так и не дождался; его продержали две недели под стражей в Главном управлении, все в той же кошмарной камере, которая крохотным окошком сообщалась с приемной канцелярией — просторным и низким залом, куда днем и ночью — особенно ночью — приводили все новых и новых заключенных: поток их никогда не иссякал. Черные мамлюки в форме обращались с ними по-разному — в зависимости от их поведения. Тех, чьи лица выражали покорность и смирение или даже просто безразличие, свойственное, например, закоренелым рецидивистам, — тех быстро заносили в тюремную ведомость и разводили по камерам. Но если задержанный сохранял некоторое достоинство, если он отказывался отвечать на издевательские вопросы, к примеру, такие: «А сколько мужиков может за ночь принять твоя пятнадцатилетняя сестра?» — то ему задавали безжалостную взбучку, били каблуками, дубинками, а то и просто кулаками: большинство палачей в полицейской форме, бывших, кстати сказать, не чужаками-сарингала, а местными уроженцами, соотечественниками тех, кого они так мордовали, выглядели настоящими геркулесами, наделенными громадной физической силой. Иногда, с трудом задремав в зловонной духоте камеры, Мор-Замба внезапно просыпался от воплей очередного горемыки, которого нещадно дубасили тюремщики. Он вставал, с трудом пробирался среди спящих сидя сокамерников и, приникнув к окошечку, наблюдал за жестокой сценой, которую заливала безжалостным светом голая электрическая лампочка, висящая под потолком.

В один прекрасный день бывший узник трудового лагеря губернатора Леклерка почувствовал, что в Главном управлении произошли какие-то важные перемены: внезапно и без всяких объяснений он был переведен в смежное арестантское отделение и посажен в камеру, где жизнь показалась ему вполне сносной. На сей раз его окружали не политические активисты и не подозрительные личности из тех, кого полиция подсаживает к заключенным, чтобы подслушивать их разговоры, а простые уголовники, словоохотливые и доверчивые ребята, чьи интересы вращались почти исключительно вокруг жратвы и баб.

Наконец однажды утром его вызвали из камеры и под конвоем злобно набычившихся охранников повели в суд. Зал суда оказался просторным помещением со стенами, выкрашенными в светлые, почти веселенькие тона, и прекрасной акустикой. Голоса звучали там гулко, не хуже, чем в церкви. Когда появился Мор-Замба, судья наспех, как это принято у белых, зачитал текст обвинительного акта. Мор-Замба с удивлением услышал, что ему вменяется в вину всего-навсего незаконное вождение грузовика в течение года — на самом деле он занимался этим гораздо дольше.

И не единого слова о его подпольной деятельности. Что случилось?

Переводя вопрос белого судьи, переводчик-африканец спросил у него, признает ли он себя виновным в этом преступлении.

— Разумеется, — бросил Мор-Замба, думая совсем о другом.

— Вот и прекрасно! — воскликнул судья, когда ему перевели ответ подсудимого. — Стало быть, два года — точно по статье!

Потом, обернувшись к секретарю, развязному краснорожему парню в шортах, он добавил, почти не понижая голоса: