Поминальник усопших

… — «И вы, — ответил Чичерину Николай Николаевич, — дворянин, предлагаете мне, дворянину, место в вашем зверинце!?… После таких–то откровений ваших вождей? Не порядочно это, Георгий Васильевич! И ещё: Как Вы можете звать МЕНЯ на службу… к тем, кто два года гноит в тюрьме хотя бы… героиню войны, сестру милосердия, выходившую тысячи несчастных россиян и отмеченную благодарным народом тремя Георгиевскими крестами?!… Да ещё и дочь великого русского писателя графиню Александру Львовну Толстую!… Как такое возможно, Георгий Васильевич?!… Или Вы уже не понимаете, что творите?…».

Понимал Чичерин — не мог не понимать. Но…За что боролись…С волками жить…

Как не мог не понимать и сам Николай Николаевич и того, что добрые отношения с Георгием Васильевичем, «сдобренные» заключительным монологом ночного гостя, — узнай о нём не посторонние «посторонние», — не спасут ни самого графа, ни близких его. У Чичерина, — вообще–то человека несчастного, — близких, кроме всё той же кошки, не было. Заметим ещё: по представлению Адлерберга человек, оказавшийся способным предложить ему, графу, народопредательскую по сути службу у большевиков, не может не предать сам. И тогда же, там же, в доме по Кузнецкому мосту, вполне мог приказать арестовать его…

Мог. Однако… не приказал. Того более — велел уехать. Почему?

Ответа на эти вопросы у Николая Николаевича не было. Да он ответа и не искал — времени бесценного жалел! И, — ни часу не теряя, — бежал в Москву. Там собрался. В последний раз отстоял службу у Ильи Обыденного на Пречистенке с роднёю своей голицынскою — Николаем Владимировичем, Кириллом с Сережею, и братом Владимиром Васильевичем. Не предполагая, возможно, что больше не увидит их никогда. Попросил кого–то из них обязательно извиниться перед членами Совета Петровской Академии за беспокойство… А глубокой ночью, издёрганный до беспамятства и обезноживший от усталости, добрёл до Брянского вокзала. Нашел в кромешной темени лабиринтов из сцепов тысяч телячьих вагонов «Москвы—Брянской-Товарной» друзьями подсказанный ему эшелон. Отыскал в нём «свою» теплушку. Долго отодвигал–дёргал высокую скобу заклиненного дверного створа вагона. Уже обессиленный, втиснулся- взобрался в ледяное его нутро, навалом забитое битым кирпичом. Задвинул стоя на трясущихся коленях и, — вовсе обезножив, — заклиненый створ. Пал на ладони. Через навалы ползком, кровавя руки о половняк, нашарил в кромешной тьме у стенки свободные от него доски настила. Уже не соображая ничего рухнул на них. Завернулся–запахнулся в полы бекеши. И тотчас уснул под оглушающие лязги, скрипы и почти что человечьи вздохи и стоны разбитого вагона незаметно двинувшегося поезда. Всё ж таки, было–то Николаю Николаевичу уже за седьмой десяток…

А сам поезд, вырвавшись из теснины оград и бесконечных «стен» других поездов на забитой ими путанице запасных путей, в грохоте стрелок и в тусклом отблеске редких фонарей, проскочил «Окружную». И растворился в поглотившей его пучине ночи…

В конце 1921 года Николай Николаевич добрался до Волыни. До своих. Жили они не вдалеке от Старой Гуты за Кременцом, в бывшем имении Трубецкого «Колки», под бдительной опёкою Николай Николаичевых «пластунов» Нольте и Гордых. Сам князь Алексей Владимирович уехал за границу, оставив им «на сохранение» дом. Лошадей с добротнейшим конным двором. По хозяйски возделанные огороды. И, на редкость для смутного времени, ухоженный плодовый сад с образцовыми пчельниками. Наказав: хозяйничайте ДЛЯ СЕБЯ по разумению и возможностям. Но если случится что: — велю тотчас же, ничего не жалея, бросить всё к чертям собачьим… А лучше спалить, чтобы не досталось коммунарской сволочи! Сохраните, Бога ради, только кости свои! Мясо — живы будем — нарастёт…

Они и хозяйничали. Учась когда–то в Смольном, — а старшие даже окончив этот по–своему замечательный институт, — женщины многому были научены. Физического труда на земле не чурались. Домовничать умели грамотно. И с удовольствием, — как свидетельствуют семейные легенды, — занимались «имением». Но… осторожный Николай Николаевич, — возвратившись и сделав, как он говорил «на всякий случай новую, ничуть не лишнюю по нынешним недобрым временам, заячью петлю», — спокойное течение жизни своих колонистов порушил. И тайком перевёз их из «глубокой провинции» лесного хутора в саму Старую Гуту. К другу своему Рихарду Бауэру. Предполагая, «что здесь–то, — в случае явления новых напастей, — легче будет затеряться в массе старых колонистов». А друг Рихарда, Beisitzer конторы колонии, ещё и записал их всех — в том числе Павла Оттовича Нольте и Ивана Павловича Гордых — «бауэровскими родственниками — беженцами с Кавказа…».

20. Письмо.