Поместье Арнгейм

Помѣстье Арнгеймъ

Какъ нѣжная красавица во снѣ

Чуть смотритъ въ небо, очи закрывая,

Волшебный садъ свѣтился въ тишинѣ.

Лазурь небесъ блистаньемъ согрѣвая,

Кругомъ вставала сѣть цвѣтовъ живая.

На ирисахъ, сомкнувшихся толпой,

Роса дышала свѣтомъ и мольбой,

Какъ дышутъ звѣзды въ вечеръ голубой.

Giles Fletcher.

Отъ колыбели до могилы мой другъ Эллисонъ, какъ попутнымъ вѣтромъ, былъ сопровождаемъ преуспѣяніемъ. И не въ чисто мірскомъ смыслѣ употребляю я это слово — преуспѣяніе. Я разумѣю его какъ синонимъ счастья. Человѣкъ, о которомъ я говорю, казалось, былъ рожденъ для того, чтобы нагляднымъ образолъ подтвердить идеи Тюрго, Прайса, Пристли, и Кондорсэ — доставить частный примѣръ того, что было названо химерой перфекціонистовъ. Я думаю, что за краткій періодъ его существованія я видѣлъ опроверженіе догмата, утверждающаго, что въ самой природѣ человѣка есть нѣкоторое скрытое начало, враждебное блаженству. Тщательное изслѣдованіе его участи дало мнѣ понять, что вообще злосчастія человѣчества проистекаютъ отъ нарушенія нѣсколькихъ простыхъ законовъ, управляющихъ человѣческой природой, — что, какъ извѣстный видъ существъ, мы имѣемъ въ нашемъ распоряженіи элементы счастья, къ которымъ мы еще не прикоснулись — и, что даже теперь, при настоящей смутѣ и безумной спутанности всѣхъ мыслей въ великомъ вопросѣ общежитія, не невозможно, чтобы человѣкъ, какъ отдѣльная личность, при извѣстныхъ, необычныхъ, и въ высокой степени случайныхъ, обстоятельствахъ, былъ счастливъ.

Притомъ, мой юный другъ былъ вполнѣ проникнутъ мыслями, подобными вышеизложеннымъ; и такимъ образомъ нелишнее будетъ замѣтить, что безпрерывная полоса наслажденія, которою отличалась его жизнь, въ значительной степени была результатомъ предумышленности. На самомъ дѣлѣ, вполнѣ очевидно, что при меньшей наличности той инстинктивной философіи, которая время отъ времени такъ хорошо замѣняетъ опыть, Мистеръ Эллисонъ уже самымъ чрезмѣрнымъ успѣхомъ своей жизни былъ бы вброшенъ во всеобщій водоворотъ несчастья, зіяющій предъ тѣми, кто надѣленъ необычными качествами. Но я отнюдь не задаюсь намѣреніемъ писать этюдъ о счастьи. Идеи моего друга могутъ быть изложены въ нѣсколькихъ словахъ. Онъ допускалъ лишь четыре основные принципа, или, говоря точнѣе, условія блаженства. Главнымъ условіемъ онъ считалъ (странно сказать!) нѣчто простое и чисто физическое: какое-нибудь свободное занятіе на открытомъ воздухѣ. "Здоровье", говорилъ онъ, "достигаемое какими-нибудь другими средствами, врядъ ли достойно такого наименованія". Онъ приводилъ въ примѣръ восторги, доступные охотникамъ по красному звѣрю, и указывалъ на земледѣльцовъ, какъ на единственный классъ людей, которые справедливо могутъ считаться болѣе счастливыми, чѣмъ другіе. Вторымъ его условіемъ была женская любовь. Третьимъ, и наиболѣе труднымъ для выполненія, было презрѣніе къ честолюбію. Четвертымъ — какой-нибудь предметъ безпрерывнаго стремленія; и онъ утверждалъ, что, при равенствѣ другихъ вещей, объемъ достижимаго счастья былъ въ прямомъ отношеніи къ возвышенности предмета такого стремленія.

Эллисонъ былъ достопримѣчателенъ этимъ непрестаннымъ обиліемъ благихъ даровъ, расточавшихся для него судьбой. Въ личномъ изяществѣ и красотѣ онъ превосходилъ всѣхъ другихъ. Умъ его былъ такого порядка, что пріобрѣтеніе знаній было для него не столько трудомъ, сколько проникновеніемъ и необходимостью. Его родъ былъ однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ государствѣ. Его невѣста была очаровательнѣйшей и преданнѣйшей изъ женщинъ. Его владѣнія всегда были обширными; но, при наступленіи его совершеннолѣтія, обнаружилось, что въ его пользу судьба устроила одну изъ тѣхъ необыкновенныхъ, капризныхъ выходокъ, которыя заставляютъ дрогнуть весь тотъ людской міръ, въ которомъ онѣ возникаютъ, и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ не измѣняютъ кореннымъ образомъ весь нравственный составъ тѣхъ, кто является ихъ предметомъ.