Полуночное танго

Плетнев собрался было встряхнуть Сашку за грудки, но Волчок кинулся на него с грозным рыком.

— Всему бабье виной. Нашего брата силой не возьмешь, а на соблазн ихний сами на брюхе ползем. Да еще так сладко скулим. Правда, Волчок? Ишь, жирный ты какой. Это от спокойной жизни. А Лизка вон вся как жердина высохла. Оттого, что не как другие живет. По-своему. Свои, видите ли, законы придумала. А оно, как ни живи, все одно перед людьми отвечать придется. По ихним законам.

— Отвечу. Тоже мне испугал!

— Так ты ему и ответь. Вместо меня. Подскажи, на какой стежке-дорожке меньше всего репьев. Не то ведь исцарапается, бедняжка, ежели ты его своей поведешь. Он же не знает…

— Он знает все, что нужно, — сузила глаза Лиза.

Они говорили о нем в третьем лице, и от этого Плетневу стало не по себе. Он понимал, что отношения между Лизой и Саранцевым складывались годами, что они за это время узнали друг о друге то, что он, посторонний, знать не может.

— Ну, как хочешь. А я все-таки свою душу облегчил. Хоть и не совсем, а полегчало на ней. Эх, хозяйка, налей-ка на дорожку стопарик. Стременную… Вот спасибочки. — Он осторожно взял из Лизиных рук стакан с вином. — Он не оценит, как должно, а мне бы его счастья на целую жизнь хватило.

— На целую не хватит, — возразила Лиза. — Жизнь длинная, а счастье — как вспышка молнии.

Она снова зашла в тень, и Плетнев не успел разглядеть выражения ее лица.

Пошатываясь, Саранцев поднялся и со всей силы зашвырнул пустым стаканом в забор.

— Вот тебе и вспышка! Нет, уж лучше я золой тлеть буду. Зато целый останусь.

Он направился к калитке, сопровождаемый Волчком. Возле забора нагнулся.

— Слышь, Лизка, стекло собери. Не то кобель лапы порежет, покуда вы будете миловаться на мягкой перине. Осколками разбитого счастья.

— Мне кажется, он что-то знает. Михаил у них последнюю ночь провел. Эй, Сашка, постой!

Плетнев бросился было к калитке, но Лиза схватила его за руку. Крепко. Властно. Приблизила к нему свое лицо, неузнаваемо чужое в неверном лунном свете.

— Ничего он не знает. Хотел внимание к себе привлечь. Пьяные любят, когда им внимание уделяют.

— Нет, Лиза, нет. И ты от меня что-то скрываешь. Зачем? Тайны только от чужих хранят.

— От самых близких тоже.

— В конце концов, мне все это надоело! Этот ваш эзопов язык. — Плетнев резко высвободил руку, взбежал по ступенькам. — Вы сплели вокруг меня хитроумную сеть, убаюкали мои подозрения. Вы даже не позволили мне повидаться с Михаилом перед его смертью. А теперь Саранцев на что-то намекает, оскорбляет меня, просто смеется надо мной. И ты будто заодно с ним. Лиза, ну зачем ты принимаешь этого пьянчугу и…

Он замолчал, услышав тихий Лизин смех. В самом деле смешно. И он смешон в роли оскорбленного супруга… Алена уже давно не провоцировала его на подобные сцены. Алена слишком хорошо знает его.

Лиза очутилась с ним рядом. Лизины руки нежно легли ему на плечи. Лизины глаза излучали страсть. Лизины полураскрытые губы призывно тянулись к нему.

«Мы оба угодили в эту сеть», — подумал Плетнев, почти теряя сознание.

* * *

Алена ответила открыткой, в которой просила его не задерживаться «в стране ковыльного детства», потому что и она, и Светка очень по нему скучают. В конце как бы невзначай сообщала, что общество в этом году собралось «сугубо кинопромышленное», и она чувствует себя как на выпускном вечере во ВГИКе.

Плетнев представил себе Алену на фоне серебристо-жемчужной Балтики с ее янтарными закатами. Оживленную, остроумную, изысканно изящную. «У нее дар притягивать к себе людей солидного возраста и положения, — думал Плетнев. — Запросто толкует с теми, к кому иной раз не без внутренней дрожи идешь на прием. У нее врожденное обаяние, которое не раз и не два сослужило мне добрую службу. Хотя дело, может быть, в таких случаях и в моем таланте».

Плетнев представил себе, как рассказывает Алене о покушении на Ларису Фоминичну, о загадочной гибели брата и его многолетней связи с Марьяной и слышит ее безапелляционное: «Прямо в духе Агаты Кристи… Ну, а это уже ближе к позднему Бергману — власть прошлого над человеческими душами. Ничего себе, какие страсти разыгрываются за стенами стародевичьей обители».

Странное дело, он не чувствовал никакой вины перед Аленой. Тот уголок его сердца, в который он впустил Лизу, вряд ли интересует его жену. Так глубоко она не заглядывает.

Он составлял Алене телеграмму, в которой обещал приехать, самое большее, через неделю, когда к нему без стука вошла Даниловна.

— Ну вот, разбилась макитра, и все тесто наружу полезло, — заявила она с порога.

Плетнев недоуменно посмотрел на нее.

— А глотка-то, глотка у нее — настоящее радио. Не слыхал, что ли, ничего?

— Не слыхал. А что случилось?

— Она ж на всю станицу орала, аж у вербняка слышно было. Я уток тем временем по-над берегом звала. Кинулась сломя голову через репьи, чуть в Калмычихину копанку не угодила.

— Что все-таки случилось, Даниловна?

Старуха придвинула к столу табуретку и, присев на краешек, расправила на коленях черную сатиновую юбку.