Полуночница

Глаза ее были закрыты, лицо покрыла мертвенная бледность, но он никак не хотел соглашаться с тем, что она уже не здесь. Неспящее северное солнце пробивалось через прибрежный кустарник, и тени скользили по Ольгиным губам, отчего казалось, что она пытается улыбнуться.

– Олечка.

Он вернулся к лодке, принес клетчатое одеяло, накрыл им свою дочь и снова сел рядом. Пошарив в кармане, Слава вынул пачку сигарет и прикурил, пряча спичку в сложенных ладонях.  Он слушал, как течет река, как где-то далеко кричат чайки, как шуршит за его спиной трава. Лодка покачивалась на мягкой волне. Закопав окурок на берегу, он поднялся, вошел в воду и вытащил лодку на берег.

– Пойдем домой, Олечка.

***

– Знаешь, что сказала Галка? – Спросила Лена, когда они вернулись с похорон и сели по разным углам дивана.

– Ну?

– Слава так хотел, чтобы Ольга навсегда осталась здесь, что Енисей его услышал.

***

Виктор считал чем-то само собой разумеющимся, что Славка закончит свою жизнь на реке. Что однажды его просто обнаружат сидящим на берегу, смотрящим на воду, в мешковатой куртке с карманами полными разноцветных камешков, и сердце его не будет биться. Но все произошло совсем иначе. Он просто уехал. В день, когда он сел на самолет, чтобы больше никогда не возвращаться, река вышла из берегов. Вода начала стремительно прибывать с самого утра, затопив причал так быстро, что краны просто не успели вывезти. Грузовые суда, торопясь, покидали опасную зону внезапного прилива. Навалившаяся вода гнула рельсы, сбивала бригадные вагончики с такой легкостью, словно это были спичечные коробки. Крановщики и докеры бежали по причалу, ища спасения от разгневанной реки, которая с грохотом обрушивалась на все, до чего только могла дотянуться.

Только через сутки наводнение остановилось, всего на несколько метров не дойдя до жилых домов. Енисей искал Славу, и не нашел. Еще неделю вода возвращалась в привычное русло, а потом прошло еще много-много дней, прежде чем на причале вновь закипела привычная работа.

 Поздней осенью, когда река готова была вот-вот укрыться под толщей льда, Виктор вышел на берег и, присев у воды, спросил:

– Где ты, Славка? Все ли у тебя хорошо?

Словно надеялся, что волна донесет вопрос до Захарова, где бы тот ни был. Вот только в том, что в тех краях, где теперь живет Славка, есть река, он очень сомневался.

Мальчики

Сколько она их видела разных. После того, как повзрослевшая, лежала в кукурузном поле, и кожу саднило от мелких порезов, оставленных острыми кукурузными листьями. Так бывает, когда бежишь по полю, и стебли секут незащищенную кожу. После того, как небо смотрело на нее из Колькиных глаз, таких прозрачных и синих. И в них отражалось ее смеющееся лицо и длинные, острые листья высоких стеблей кукурузы.

– Танюш, ты же меня подождешь? Подождешь? – Голос его совсем мальчишеский, и такие взрослые, уверенные руки.

– Подожду. Подожду. Возвращайся. – Кожа его была соленой на вкус, и от нее пахло ветром и полем.

 А потом он сам стал полем. Где-то далеко, в другой стране. Незнакомое, мужское слово, каким называют металлическое зло, превратило его в небо, в поле, в песок и камни, навсегда. Какие-то чужие птицы собрали то, что осталось от его формы и законопатили свои гнезда, они собрали то, что от него осталось, и накормили своих детенышей.

 Сколько она потом их видела разных, но все они были похожи на солдат, которые вернулись домой с войны. И каждому нужна была еда и женщина. Сколько глаз смотрело на нее, сколько их хотело видеть ее на каблуках, в кроссовках, в платьях, в джинсах. Сколько пачек сигарет они оставили в ее доме.  Сколько она видела лиц, целовала губ, слышала историй. И тесно прижавшись щекой к щеке, шептала в ухо то, что выносила на поверхность услужливая память: «Ты, бешеный! Останься у меня, ты мне понравился; ты Дон Гуана напомнил мне».

  Танюша, Танечка. Гладила чужие, уставшие, поникшие головы, смотрела на шрамы. Приносила простое, единственное известное ей утешение: целовала их глаза и руки, слушала, молчала. Головы их на ее животе. Сердца их под ее рукой. Мальчики. Мальчики.

 Уставшие, только перед ней одной осмеливающиеся плакать. Ждущие утешения. Как же ей не любить их? Как же ей любить их?

 Если бы только могла она накрыть их своим крылом! Их умершие дети, их подруги, простреленные спины, их слезы, изорванные шрапнелью руки, их голоса и шепот – все оседает в ее креслах, на ее простынях. И в каждом – Коленька. Только подождать, когда уснет и сказать: «Я тебя дождалась. Солдатик. Мальчик».

Корабельщик

Она проявлялась постепенно, словно наплывала из темноты. Сначала появился запах, который ни с чем нельзя было перепутать – запах палых яблок и дыма. Затем он увидел ее волосы, длинные, темные, слегка взлохмаченные, как будто она вымыла их и дала им сохнуть, не расчесав. Слева от нее в очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и исчезал в прорезанном в нем отверстии. Пламя освещало только половину ее лица, отчего оно с одной стороны выглядело миловидным и живым, другая же часть пряталась в темноте и казалась мертвенно-синей.