Полное собрание сочинений. Том 6.

Былъ мокрый и темный осенній вечеръ. Съ самаго утра лилъ мелкій дождикъ съ крупою. Дядя Ерошка возвращался съ охоты. Онъ ранилъ свинью, цлый день ходилъ и не нашелъ ее. Ружье и сть, которую онъ бралъ съ собою, оттянули ему плечи, съ шапки лило ему зa бешметъ, ноги въ поршняхъ разъзжались по грязи улицы. Собаки съ мокрыми поджатыми хвостами и ушами плелись за его ногами. Проходя мимо Киркиной хаты и замтивъ въ ней огонекъ, онъ пріостановился. «Баба!» крикнулъ онъ, постукивая въ окно.—Тнь прошла по свту и окно поднялось. «И не скажетъ, какъ человкъ», сказала Марьяна, высовываясь въ окно.

«Легко ли, въ такую погоду ходишь». — «Измокъ, мамочка. Поднеси. А? Я зайду».

Баба ничего не отвчала и судя по этому молчанію Ерошка вошелъ къ ней. Казачки уже сбирались спать. Нмая сидла на печи, и, тихо раскачивая головой, мрно мычала. Увидавъ дядю Ерошку, она засмялась и начала длать знаки. Марьяна стелила себ постель передъ печкой. Она была въ одной рубах и красной сорочк, (платк) повязывавшемъ ея голову. Она теперь только, казалось, развилась до полной красоты и силы. Грудь и плечи ея были полне и шире, лицо было бло и свже, хотя тотъ двичій румянецъ уже не игралъ на немъ. На лиц была спокойная серьезность. Курчавый мальчишка ея сидлъ съ ногами на лавк подл нея и каталъ между голыми толстыми грязными ноженками откушенное яблоко. Совсмъ то же милое выраженіе губъ было у мальчика, какъ у Кирки. Въ старой высокой хат было убрано чисто. На всемъ были замтны слды хозяйственности. Подъ лавками лежали тыквы, печь была затворена заслонкой, порогъ выметенъ... Пахло тыквой и печью. Марьяна взяла травянку и вышла сама за чихиремъ. Ерошка снялъ ружье и подошелъ къ мальчику. «Что, видалъ? сказалъ онъ, подавая ему на ладони фазанку, которая висела у него зa спиной. Мальчишка, выпучивъ глаза, смотрлъ на кровь, потомъ осмлившись взялъ въ руки голову птицы и стащилъ ее къ себ на лавку. «Куря!» пропищалъ онъ: «Узь! узь! — «Вишь, охотникъ! Какъ отецъ будетъ, узь, узь!» поддакивалъ старикъ. Нмая, свсившись съ печи, мычала и смялась. — Марьяна поставила графинъ на столъ и сла. «Что, дядя, пирожка дать что-ли, или яблокомъ закусишь?» и, перегнувшись подъ лавку, она достала ему яблокъ пару. — «Пирожка дай! Може, завтра найду его, чорта, свжина у насъ будетъ, баба». Марьяна сидла, опершись на руку, и смотрла на старика; на лиц ея была кроткая грусть и сознаніе того, что она угащиваетъ старика. — «Сама пей! нмая, пей»! закричалъ старикъ. Нмая встала и принесла хлба, тоже съ радостью и гордостью [смотрла] какъ лъ старикъ. Марьяна отпила немного, старикъ выпилъ всю чапуру. Онъ старался держать себя кротко, разсудительно. — «Что же, много чихиря нажали»? — «Да слава теб Богу, 6 бочекъ нажали. Ужъ и набрались мы муки съ нмой, все одни да одни, нагаецъ ушелъ». — «А ты вотъ продай теперь, свези да хату поправь». — И то хочу везть на Кизляръ. Мамука повезетъ. — «И хорошо, добро, баба. А вотъ что, ружье то отдай мн, мамочка, ей Богу. На что теб?» — «Какъ, какое ружье?» сердито закричала Марьяна: а этотъвыростетъ». (Мальчишка упалъ и заплакалъ.) «Разстрли тебя въ сердце!» и Марьяна вскочила и поднявъ его посадила на кровать. «А егоружье, вотъ эту», сказалъ Ерошка. — «Какъ же! легко ли, а ему то чего?» — «И выростетъ, так отъ меня все останется. Такъ что же?» Марьяна замолчала и опустила голову и не отвчала.

Ерошка покачалъ головой и стукнулъ по столу чапуркой. «Все думаетъ да думаетъ, все жалетъ. Эхъ, дурочка, дурочка! Ну что теб? Баба королева такая, да тужить. Пана что отбила? Разв онъ худа теб хотлъ?» — «Дурно не говори, дядя, ты старикъ», сказала Марьяна. «Хоть бы узнала про него, живъ онъ, нтъ»; и она вздохнула. — «И что тужишь? Это, дай за рку пойду, я теб все узнаю, только до Ахметъ-Хана дойти. Принеси чихирю, бабочка! что, вотъ выпью да и спать пойду. Что, живетъ небось въ горахъ, да и всё. Може женился. Эхъ, малый хорошъ былъ! И мн жалко другой разъ, хоть бы самъ пошелъ къ нему. Слава есть: джигитъ! Вы что, бабы». Марьяна вышла за виномъ еще. Ерошка подошелъ къ нмой и сталъ играть съ ней. Она мычала, отбивалась и указывала на небо и его бороду, что грхъ старику. Онъ только смялся. Ерошка сидлъ бы до утра, ежели бы Марьяна не выгнала его. Пора было спать. Старикъ вышелъ изъ сней, перелзъ черезъ заборъ и отперъ свою хату. Онъ захватилъ тряпку съ огнемъ и эажегъ свчу. Онъ разулся и сталъ вытирать ружье. Въ комнат было грязно, безпорядочно. Но ему было хорошо; онъ мурлыкалъ псню и чистилъ ружье.

Прошло съ часъ, огни потухли везд, и у Марьяны, мракъ непроницаемый былъ на улиц, дождикъ все шелъ, шак[алы] заливались около станицы и собаки отвчали имъ. Старикъ потушилъ свчу и легъ на лавку, на спину, задравъ ноги на печку. Ему не хотлось спать, онъ вспоминалъ, воображалъ. Что, ежели бы онъ не попалъ въ острогъ, а былъ бы офицеръ, далъ бы 30 м[онетъ] онъ бы богатъ былъ и т. д. Душенька бы его и теперь любила. Эхъ душенька, какъ бывало свчку зажжешь... Вдругъ: «О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]!» послышался подъ окномъ слабый дрожащій голосъ.