Полное собрание рецензий

Избегает мелодии. Проза должна работать, а не петь. Двигаться, не сбавляя скорости на поворотах. Не теряя контакта с электричеством. Подражая трамваю.

Одиннадцать рассказов и две повести с остановками. Два отброшенных варианта жизни. Ленинградский вариант называется «Трамвай длиною в жизнь». Парижский – см. обложку – как старинный петербургский журнал.

Любил – и не разлюбил – Платонова, Бродского, живопись, электрички, трамваи, женщин. Не любил – и не полюбил – себя. Любит жить. И не любит выдумывать.

А энергию желания всю сохранил. Но чтобы выразить ее без искажающих потерь, действительно нужна новая проза. Марамзин всегда хотел писать только новую прозу. Это, похоже, ни для кого уже невозможно. Приходится довольствоваться просто своей. Сочиняя такие фразы, чтобы по ним шел ток и сюжет разгонялся, пока рельсы не кончатся.

Пока не вспыхнет что-то вроде медленной цветной молнии, ослепительно преображающей все, что было.

Один рассказ Марамзина войдет, вот увидите, во все антологии. Особенно когда его переведут на языки. Называется – «Кот». Подозреваю, что написан не вчера. И что, к тому же, дописан попозже. Как бы то ни было, за исключением двух последних, ненужных, страниц – это и есть новая проза. В смысле – совсем настоящая. В аккурат между Львом Толстым и Кафкой. Мало на свете текстов с таким ужасом, и жалостью, и юмором, и чтобы простой слог случая сам собою поднимался на такую высоту.

Историю нашей литературы писала тайная полиция – топором дровосека. Вот и Марамзину не поздоровилось. То есть нам, опять же, не повезло.

Тут бы надо еще предложение в противовес, про историческую справедливость – типа писатель молодец, а мерзавцы повержены, – придумайте сами.

Владимир Шилейко: Последняя любовь. Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы

М.: Вагриус, 2003.

«Согласившись написать несколько вступительных слов к этой книге, – признается Вячеслав Вс. Иванов, – я испытываю известную неловкость». С таким же чувством ее и читаешь.

То есть, конечно, все правильно и хорошо: что после смерти 86-летней Веры Константиновны Андреевой сын разобрал содержимое письменного ее стола; что нашел эту пачку писем, перевязанную голубой ленточкой; что тридцать лет ее хранил; и что удалось издать.

Не ждать же еще сто лет – когда, уже без сомнения, все личное выдохнется, и в частных документах века XX, совершенно так же, как в официальных, останется только воздух эпохи с плавающей в нем пылью; когда диковинный словарь и синтаксис и невероятные реалии будут под микроскопом любопытней и забавней, чем выражения крошечных (на таком расстоянии) лиц и боль условных тел.

Какое, например, для Владимира Казимировича Шилейко было бы счастье, попадись ему глиняный цилиндрик, на котором хеттской клинописью беременная три тысячи лет назад женщина сообщала бы мужу, что побывала у сведущего человека (допустим, жреца) и он ей посоветовал то-то и то-то! Как обогатила бы его находка сравнительную грамматику, историю медицины, этнопсихологию… да мало ли наук!

Но вот от этой супружеской переписки нас отделяет меньше чем одна жизнь. Читать – рано. И, между прочим, слишком грустно.

Слишком жаль этих людей, из последних сил выгребающих против течения зловонного быта. (Конец 20-х XX века: квартиры уже коммунальные, но интеллигенты прислугу еще держат; отопление дровяное, освещение свечное, и есть надежда на водопровод.) А покуда, значит, персонажи барахтаются (медицина, кстати, пещерная;

вообще, одна лишь почта работает как часы), – ихнюю социальную прослойку сортируют по анкетам, и ненадежные сорта лишаются подкормки. А впереди – нам-то видно – вряд ли не ждет профессора Шилейко тюрьма; так что туберкулез, погасив его, спасет жену – Веру Константиновну – и сына. Который письма нашел и ленточку развязал голубую.

Но я-то, читатель-то, какое право имею знать, что и в этих обстоятельствах, жалких и безнадежных, такие-то люди, чисто конкретные, умудрялись вдобавок мучить друг друга и себя то ревностью, допустим, то тревогой (и что болело, и чего боялись; и чего не понимали друг в друге, и что не нравилось), – зачем передоверены мне их тайны – для меня ведь, чужого и пока живого, ничтожные, но не для этих двоих? Все это, представляющееся снаружи несчастным и некрасивым – таким же, как все наше, – заключало в себе (тоже как и у всех у нас) нечто важное, случившееся только с ними, – для того и случилось.

Обидней же всего (хотя и вчуже), что не в них дело. Не в Андреевой, не в Шилейко и не в письмах. Издательство, как вы понимаете, раскошелилось исключительно потому, что предыдущую жену Владимира Казимировича звали – Анна Андреевна. И тут есть два-три о ней упоминания да сколько-то записок от нее и к ней – главным образом про сенбернара Тапу. Ну и предполагается, что, прояснив Шилейко как все-таки крупную фигуру фона, неугомонное наше ахматоведение уточнит какой-то блик на драпировке главной героини.