Полное собрание рецензий

Одинок в целом свете – ни друзей, ни родных. Презирает, как вскоре выяснится, историю и современность; с особенной силой ненавидит прогнившую цивилизацию Запада; ни во что не верит, абсолютно ничего не желает благословить. Короче говоря, единственное, что привязывает его к жизни, – постоянная сексуальная озабоченность. Более того, это в нем единственная человеческая черта, все остальное ему чуждо. Буквально так и говорит:

«Мое пристрастие к женским пампушкам… было последней сохранившейся во мне подлинно человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь».

Как видите, не так уж он и прост. Онанист сознательный, убежденный; романтический бунтарь.

Само собой разумеется, что и родная душа, предназначенная ему судьбою и автором (вы угадали: Мишель и эта Валери познакомятся в турпоездке; место встречи – кажется, Бангкок), – так вот, и она тоже всю жизнь скучала, томилась и ждала, и общению с неизбежными мужчинами предпочитала, как правило, мастурбацию.

Вот, собственно, и всё. Дальше – чистое искусство. Сначала герой не решается подступиться к героине и посещает таиландских проституток (для этого, кто бы мог подумать, в каждой гостинице имеются фитнес-бары; цена указана приемлемая). Потом, наконец, наступает счастье, и окончательно выясняется: эти двое созданы друг для друга:

«Она взяла мою мошонку в ладонь и сжала; другой рукой размазала малиновый конфитюр по моему члену, а потом стала размашистыми движениями языка этот конфитюр слизывать. Изнемогая, я предпринял последнюю попытку сдержаться», и так далее.

Потом уже подряд идет малиновый конфитюр, перемежаемый выписками из туристских буклетов. Ритм повествования такой: порция конфитюра примерно через каждые двадцать страниц туризма.

Вдруг, однако же, героиня ни с того ни с сего погибает от рук исламских террористов, а герой, окончательно разочаровавшись в жизни, проклинает все на свете – в первую голову, разумеется, все тот же растленный Запад. Без этого, сами понимаете, нельзя:

«К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение. Я знаю одно: такие, как мы есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохизмом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир».

Должно быть, это так и есть: потребление конфитюра возрастает. Потому что г-н Уэльбек в своей области, точно, – настоящий Карл Маркс. Фрустрация перед ним содрогается и трепещет. Трепещет и содрогается.

XII Декабрь

Михал Вивег. Лучшие годы – псу под хвост; Летописцы отцовской любви

Романы / Пер. с чешск. Н.Шульгиной. – М.: Иностранка; Б. С. Г.-ПРЕСС, 2003.

Ясно, что название первого, главного, романа переведено – точней некуда. И все же по-русски оно звучит немного не в тон. Словно сентенция, словно полновесный итог. А по сути это речевой ответный жест, саркастический отклик, как бы отзыв на подразумеваемый пароль. Как в армии: вякнешь старшине, допустим, – обзываться не положено, а он с удовольствием в ответ: положенных – употребляют! Фразеологический рефлекс. Собачий же анус, как известно, ассоциируется с темой тщеты. В частности – припоминается нормальному взрослому, как только в телевизоре какой-нибудь удила гороховый заблекочет: мол, нельзя же не признать, что у социализма были свои положительные стороны.

Михал Вивег написал этот роман (вернее – представил в издательство) более десяти лет назад, в тридцатилетнем возрасте. Приговаривая как бы в шутку: чешская литература больше ждать не может! И правда – чешской литературе повезло. У нас, например, так и не нашлось молодого, который бы только и ждал, пока цензура окочурится, чтобы зачитать сразу присмиревшей системе давно обдуманный похвальный лист. Типа: спасибо тебе, гадина, за детство, отрочество, юность. И – отдельно – за то, что ты сделала с моими родителями. А также с обоими дедушками, с обеими бабушками. Практически со всеми, кого я любил. Провались, гадина, в тартарары. Туда тебе и дорога. Никогда не прощу.

Нет, нет, не то, что вы подумали. Никто в романе не расстрелян, даже не посажен. Это вам не Дети Арбата, ничего общего. Презабавная семейная хроника. С элементами умилительной идиллии. Детские годы Багрова-внука, если хотите, – а отчасти Чук и Гек, – только речи несравненно остроумней.