Полное собрание рассказов

— Горел, — сказал Майлз. — Теперь уже почти потух.

— Большой, по всему судя, домина. Одна только госсобственность, я полагаю?

— Ничего больше, — кивнул Майлз.

— Слушай, если хочешь, садись — подкину.

— Спасибо, — сказа Майлз. — Я так, для удовольствия пешочком прогуливаюсь.

V

После двух часов в постели Майлз поднялся. Общежитие жило своей обычной утренней суетой: играло радио; младшие служащие кашляли над умывальниками; прогорклая вонь от горелой государственной колбасы, жарившейся на государственном топленом сале, заполняла одноместные комнатушки с асбестовыми стенами. Тело слегка поламывало после долгой прогулки, ноги слегка побаливали, зато сознание было покойно и пусто, как сон, от которого он пробудился. Тактика выжженной земли удалась. В своем воображении он создал пустыню, которую можно было называть миром покоя. Когда-то прежде он сжег свое детство. Теперь в пепел обратилась его короткая взрослая жизнь: волшебство, окружавшее Клару, воедино слилось с великолепием Маунтджоя, а ее поразительная борода — с языками пламени, рвавшимися к звездам и исчезавшими среди них; ее веера и картины, остатки старинных украшений составляли единое целое с позолоченными карнизами и шелковистыми портьерами, черными, холодными и влажными. Майлз с отменным аппетитом съел свою колбасу и отправился на работу.

В Центре эвтаназии тоже все было тихо.

Первое сообщение о бедствии в Маунтджое прозвучало в ранних новостях. Особую остроту событию придавала близость Спутник-Сити к месту трагедии.

— Ведь вот знаменательный феномен, — рассуждал доктор Бимиш. — Всякая плохая весть незамедлительно сказывается на нашей службе. Это заметно при любом международном кризисе. У меня порой складывается впечатление, что люди приходят к нам только потому, что им не о чем поговорить. Вы сегодня смотрели на очередь?

Майлз подошел к перископу. Снаружи в ожидании маялся всего один человек, старик Пастернак, поэт тридцатых годов, приходивший каждодневно, но обычно оттеснявшийся в самый конец толпы. Весь центр потешался над этим поэтом-ветераном. Дважды за краткий срок службы Майлза поэту удавалось пробиться в приемную, но в обоих случаях на него нападал внезапный страх, и он пулей вылетал на улицу.

— Удачный день для Пастернака, — произнес Майлз.

— Да. Он застуживает немного удачи. Когда-то я хорошо его знал, его и его друга Курослепа. «Новое сочинительство»… Клуб левой книги… в них клокотала ярость вдохновения. Курослеп был одним из моих первых пациентов. Приведите Пастернака, и мы с ним покончим.

Старик Пастернак был доставлен, и в этот день нервы его устояли. Он вполне спокойно миновал газовую камеру по пути к воссоединению с Курослепом.

— Мы на сегодня вполне могли бы и пошабашить, — сказал доктор Бимиш. — Скоро, как возбуждение уляжется, у нас опять запарка начнется.

Увы, политики, похоже, вознамерились не дать возбуждению улечься. Все обычные для телевидения передачи перебивались и сворачивались, уступая место Маунтджою. На экране появлялись уцелевшие, и среди них Плакса, который подробно поведал, как долгая практика грабителя-форточника помогла ему спастись. Мистер Потный, заметил он уважительно, пропал с концами: руины обследовали механизмом. Сексуальный маньяк со сломанными ногами давал интервью на больничной койке. Было объявлено, что министр благоденствия выступит вечером со специальным обращением по поводу несчастья.

Майлз, то и дело впадая в дрему, просидел у телевизора в общежитии, а когда наступили сумерки, поднялся; по-прежнему спокойный и свободный, он оказался настолько эмоционально очищенным, что смог еще раз проделать путь до больницы и наведать Клару.

Клара провела день перед зеркалом с набором грима. Новое вещество ее лица доказало правоту всех обещаний хирурга. Краску оно воспринимало в совершенстве. Клара наложила себе целую маску, как будто под сценическое освещение: ровный слой кремовых белил с неожиданными всполохами ярко-красного на скулах; громадные, резко обозначенные кроваво-красные губы, черным подведенные до висков брови; по-кошачьи загнутые вверх; глаза, сплошь окруженные ультрамарином и тронутые малиново-красным по уголкам.

— Ты первый, кто видит меня, — произнесла она. — Я наполовину опасалась, что ты не придешь. Вчера тебя будто рассердило что-то.

— Захотелось телевизор посмотреть, — сказал Майлз. — В общежитии кто что говорит.

— Сегодня такая скука. Ничего, кроме этой тюрьмы, что сгорела.

— Я сам в ней сидел. Разве не помнишь? Я часто про это рассказывал.

— Разве, Майлз? Наверное, так. У меня такая плохая память на всякое такое, что меня не трогает. Ты на самом деле хочешь послушать министра? Куда приятнее было бы поговорить.

— Ради него я и пришел.