Полное собрание рассказов

— Я настаиваю.

Мадам Кануи огляделась и, никого не увидев, передала майору вязанку, позволив донести хворост до самого ее жилища.

— Вы не уехали вместе с остальными?

— Нет, мой муж нужен здесь.

— И вы не носите шинель.

— На улице не ношу, только дома, по ночам. Из-за этих шинелей и сапог нас все ненавидят, даже те, кто раньше относился по-доброму.

— Но партизанская дисциплина так крепка. Уверен, ведь не было никакой опасности насилия?

— Да нет, только не в этом беда была. Все дело в крестьянах. Партизаны боятся крестьян. Позже они сведут с ними счеты, но сейчас зависят от них из-за еды. Наши люди стали обмениваться с крестьянами вещами. Они отдают иголки с нитками, бритвы, вещи, которые не достать, за индеек и яблоки. Никому не нужны деньги. Крестьяне предпочитали напрямую обмениваться с нашими людьми, чем брать партизанские банкноты. Вот это-то и довело до беды.

— Куда же ушли остальные?

Она произнесла какое-то название, ничего не говорившее майору Гордону.

— Вы не слышали про это место? Оно отсюда в двадцати милях. Там немцы с усташами создали лагерь, где держали евреев, цыган, коммунистов и роялистов и заставляли работать на канале. Прежде чем уйти, они убили всех остававшихся в живых заключенных, — таких было не много. Теперь партизаны нашли для лагеря новых обитателей.

Они дошли до сарая, и майор Гордон вошел, чтобы положить свой груз в углу возле маленькой печки. То был первый и последний раз, когда он переступил порог. Бегло осмотрев обстановку и убедившись в опрятной бедности ее, он вышел наружу на снег.

— Послушайте, мадам Кануи, — сказал он. — Не падайте духом. Меня отзывают в Бари. Как только расчистится дорога, я уеду. Обещаю: когда прибуду туда, я устрою бучу по этому поводу. У меня там хватает друзей, и я разъясню им все, что здесь творится. Мы вытащим вас, будьте уверены.

До своего отъезда майор Гордон еще раз имел дело с мадам Кануи. Однажды ночью им сбросили огромный тюк с самой разной литературой — дар одной из самых нелепых организаций, в изобилии расплодившихся в Бари. Перед этой была поставлена задача переучить Балканы, распространяя журнал «Форчун», «Лондон ньюс иллюстрейтед» и разного рода руководства по доходчивому старомодному безверию. За время несения службы майором Гордоном такие тюки время от времени прибывали. До сих пор он складировал их в пустом кабинете начальника Управления отдыха и культуры, а в этом последнем случае вдруг подумал о мадам Кануи: ей предстояла долгая и одинокая зима — может, и отыщет что-нибудь забавное в этой кипе печатных изданий. Вот он и отправил ей тюк с одной из вдов, но та, не отыскав получательницу, оставила его в снегу у порога.

Через несколько дней объявили, что дорога на побережье открыта, и майор Гордон не без труда добрался до Сплита, а потом и до Бари.

VIII

В Бари было много чего помимо мощей святого Николая,[169] и расквартированные там не жаловались, превратив Бари в Монпарнас[170] союзных войск. Там, за общими казарменными столами и в клубах, встречалось такое множество сомнительных старых друзей, как нигде в мире в эти последние месяцы войны, а тем, кто приехал в отпуск с Балкан, скромные прелести города казались верхом роскоши. Только майора Гордона в течение двух недель «отчета перед штабом» влекли на этот раз более основательные интересы, чем в прошлые отпуска. Он решительно настроился вызволить евреев из Хорватии и, используя обходные пути полуофициальной жизни, на самом деле сумел пробудить интерес, представить подробные сведения, запустить, наконец, на рабочий ход официальную машину, конечным результатом чего стал конвой из новых грузовиков-«фордов», совершивший пробег от побережья до Бегоя и обратно с единственной и конкретной целью — вызволить евреев.

К тому времени, когда те прибыли в Италию, майор Гордон вернулся в Югославию, где был ненадолго назначен офицером связи при лагере бежавших военнопленных, но в пути услышал добрую весть и в первый раз испил из сладкой и пьянящей чаши победы. «Во всяком случае, — сказал он, — я сделал хоть что-то стоящее на этой проклятой войне».

В следующий раз он оказался в Бари проездом, по пути домой, в Англию, поскольку военную миссию распустили и офицеров сменили кадровые дипломатические и консульские служащие. О своих евреях он, однако, не забыл и, хотя и с трудом, но все же выяснив, куда их отправили, поехал в лагерь возле Лечче,[171] на равнину из оливковых и мускатных деревьев, среди которых белели похожие на ульи домики. Там они и предавались покою среди четырех-пяти сотен собранных отовсюду — все старые, все озадаченные, все в армейских шинелях и вязаных шлемах.

— Никак не возьму в толк, зачем они тут, — признался комендант. — Мы их кормим, мы их лечим, мы даем им кров. И это все, на что мы способны. Они никому не нужны. Сионистов интересуют только молодые. Я так полагаю, что просидят они тут, пока не перемрут.

— Они довольны?

— Жалуются, черт их возьми, без передыху, хотя, с другой стороны, поводов для жалоб у них полно. Паршивое местечко, чтобы застрять тут.