Полночь! Нью-Йорк

Финк повел себя на удивление деликатно и уважительно, допрашивая Лоррен в Департаменте парковой полиции в десяти километрах от рокового пруда у Медвежьей горы на дороге Семи Озер, 3006. Большое здание из тесаного камня и бревен под шиферной крышей стояло в красивейшем месте долины Гудзона.

Лоррен принесли чай и теплое одеяло, ее осмотрел врач. Инспектор даже предложил ей пончик в шоколадной глазури – она оценила жест, но от угощения отказалась. Беседа между Финком и Лоррен получилась дружеская, неформальная. Он говорил с ней, как исповедник, кюре, раввин, молча пережидая приступы слез, смотрел участливо. С его лица не сходило подавленно-унылое выражение – умелое оружие при общении с подозреваемыми. Потом Финк пригласил в кабинет Лео, терпеливо ждавшего своей очереди вместе с Гонзо.

Когда все закончилось, они сели в лимузин, Финк – в служебную машину, и поехали в Нью-Йорк. Лоррен всю дорогу молчала. Она не плакала, просто смотрела в окно с отсутствующим видом и время от времени делала несколько глотков воды из бутылки. Час спустя они пересекли Гудзон по мосту Джорджа Вашингтона и покатили вдоль реки по бульвару Генри Гудзона[181], по шоссе Джо Ди Маджио[182], потом на юг Манхэттена по Двенадцатой авеню и отрогу, ставшему абсолютным урбанистическим клише и универсальным символом городов, и наконец добрались до Сохо.

Когда они припарковались поблизости от лофта, Лоррен, которая полтора часа никак не могла расцепить зубы, повернулась к Лео и произнесла невероятную, поразительную во всех отношениях фразу, лишившую его голоса и все изменившую:

– Лео Ван Меегерен, я хочу от вас ребенка.

47

Останься со мной, останься со мной.

Джош Гробан, «Bells of New York City»[183]

В тот же день она поселилась в лофте. Их жизнь отныне складывалась из прогулок с Оревильи, совместных трапез, работы Лоррен в DB&S – Лео в это время стоял у мольберта, разминал руку на пейзаже Лазара Брюанде[184], малоизвестного художника барбизонской школы, писавшего с почти фламандским натурализмом, и готовился приступить к Гюставу Курбе – портрету обнаженной женщины большого формата: подлинник в 2015 году был продан на аукционе Christie’s за пятнадцать миллионов долларов[185].

Параллельно Лоррен была озабочена продолжением рода – рассчитывала надежные даты зачатия, что было непросто из-за нерегулярности ее циклов. Вооруженная календарем, тестами на овуляцию двух видов, уринарного и слюнного, и температурными кривыми, она стала специалистом по фертильности. Выбрав сорок восемь часов, наиболее благоприятных для зачатия, Лоррен превратилась в настоящую гетеру, сластолюбивую и разнузданную. В принципе последнее было лишним – они занимались любовью с упоением, в любое время дня и ночи, а запас энергии у Лео был практически неисчерпаем: сказывалось трехлетнее тюремное воздержание.

Гонзо, Зак и даже Финк, ставший если не другом семьи, то своим человеком, навещали их по вечерам, ели, пили, смеялись, забыв (ну, почти забыв) о том, что тело сводного брата Лоррен подняли со дна пруда, как только растаял снег.

Иногда Лоррен вспоминала «Ужас на пруду» и впадала в мрачность, разрываясь между состоянием своего нынешнего безграничного счастья и мыслями о брате, который умер, потому что хотел убить ее… Душевная мука была невыносимой, но не длилась больше нескольких часов, в крайнем случае – одного дня. Их с Лео новая жизнь была подобна рождественскому носку, набитому маленькими и большими радостями, занимавшими бо́льшую часть времени. Одним прекрасным февральским утром тест раннего распознавания порадовал Лоррен сообщением, что она беременна с вероятностью в 99 %. На следующий день врач подтвердил это, сделав новый тест. Он обмерил Лоррен, взвесил ее, прописал фолиевую кислоту и велел не откладывать визит к гинекологу.

Вечером она зажгла две свечи и встретила Лео с бокалом шампанского для него и безалкогольной шипучкой для себя, но он вернулся от врача бледным, потухшим, и Лоррен поняла, что новости у него невеселые.

– В чем дело? – спросила она, забыв про шампанское.

И Лео рассказал. Шесть месяцев. Ни одним больше. Он не увидит, как родится его ребенок… Лоррен молчала, убитая новостью. Этой ночью она не заплакала при нем, но, когда он уснул, ушла в ванную, включила душ и долго рыдала, подвывая и скалясь, как раненое животное.

Шло время, одна неделя сменяла другую. В теленовостях заговорили о вирусе, убивавшем людей в Китае. Лео стал часто уставать, но быстро восстанавливался, и они почти забывали, что его дни сочтены. Много месяцев спустя Лоррен сказала Гонзо: «Думаю, Лео тогда был по-настоящему счастлив».