Полька

Потрескавшиеся фрагменты греческих барельефов — не декоративный фриз, иллюстрация к «Мифологии». Эти люди действительно пируют, побеждают время, стирающее с поверхности бытия куски их рук, ног и мужественных плеч. Силу этого искусства составляла вовсе не красота. Она бывает мертвой, окостеневшей в своем совершенстве. Наследие античной Греции — именно витальность. Чуть по-диониссийски распутная, чуть варварская, как у вытесанных из неполированного камня двухметровых куросов. Их стиснутые ладони напоминают скалы. Монументальные ноги делают несмелый шаг вперед. Едва пробудившись от жестокого каменного сна, они вступают в мир рафинированной античности, где тела обретут стройность и мраморный блеск, словно кожа, умащенная оливковым маслом. Из мира тяжелых, грубо отесанных обломков египетских скал куросы двигаются навстречу классическому греческому искусству. Их тела еще иератичны, пригодны скорее для колоссов, чем для человека. Но этот шаг вперед — бегство из клетки нерушимого в своей божественности канона, упроченного тысячелетиями. В Греции вместо равнодушной маски они обретут индивидуальные черты, то есть «психе», оживляющую истинно человеческое тело.

Египетские традиции схожи с построением рисунка по линейке, отмеряющей метафизику, измеряющей божество. Греки имели собственный канон — идеализацию природы, — однако он был более человечен, поэтому искусство обретало витальную изменчивость жизни вместо иератичности божественного существования. Божественное, мертвое — ибо вечное — существование против человеческого бытия. Разнообразия жизни. Эта витальность сохранилась и после гибели греческого искусства, богов, людей. Она привлекает мой взгляд, ошеломляет, словно передаваемая из поколения в поколение жизнь.

Очередное нетерпеливое поколение у меня в животе требует обеда — не толчками, а тошнотой и отрыжкой, отдающейся эхом в тишине музейных залов.

С утра по-прежнему сорок в тени. От такой жары вянет любое желание осматривать достопримечательности. Час мы героически кружим по Афинам в поисках Акрополя. Вот он! Заходим в кафе у подножия этой самой важной скалы на свете (для Петушка). Как бы ее одолеть? Ноги тяжелые, в желудке камнем лежит оливковое масло — переварить его можно, только если напиться до чертиков. Находясь в совершенно трезвом уме, я вдруг ударяюсь головой о дерево. Широкополая шляпа заслоняет солнце и живописный вид. Петр растерян: то ли подниматься наверх к Нике, завязывающей сандалии, то ли остаться со мной, растирающей шишку?

Карабкаемся на Акрополь вместе. У осажденного туристами Парфенона принимаем решение бежать: по автостраде, по коринфскому перешейку на зеленый Пелопоннес.

Останавливаемся в Эпидавре. С верхних рядов каменных скамеек, полукругом обступивших небольшую сцену, любуемся древнейшим европейским театром. Сине-зеленая мгла над холмами, идиллия — до Аркадии рукой подать. Внизу амфитеатра пандемониум: к отполированным каменным плитам, обозначающим середину сцены, рвутся туристы. Они жаждут почувствовать себя актерами и проверить удивительную акустику — отчетливо слышен даже шепот. Молодой француз кар-р-р-таво распевает о де Голле. Аплодисменты. Японцы выстраиваются в очередь, вежливо восклицают, кланяются и уступают место следующим. Американка устраивает шоу: рвет бумагу, зажигает спичку. Эхо ее представления доносится до нашего последнего ряда. Бегом спускаюсь вниз — вот как заору сейчас по-польски!

Петр, потрясенный акустикой амфитеатра, заранее знал, что я крикну, услышал мои мысли. Причиной тому, конечно, мое актерское мастерство:

— Я тебя люблю!!!

На южную оконечность Пелопоннеса, в Нафплион прибываем ночью. Заходим в первую попавшуюся гостиницу, но тут же выскакиваем: вонь хлорки, пластиковых покрытий. Вслед за нами выбегает хозяин.

— Что вас не устраивает?! — Рядом с ним два амбала из рецепции. — Кондиционеры есть, ванна есть, чисто!

— Очень нравится… — Мы не успеваем скрыться в машине. Собираются зеваки, и теперь для хозяина вернуть нас — вопрос чести.

— Моя жена…

Похоже, Петушок сейчас примется оправдываться капризами беременных. Что за гадость…

— Моя жена медиум, ей привиделся дух, и теперь она ни за что не вернется. Пожалуйста, поймите нас. — Он тактично указывает на мое безумное лицо. Бледная после тряски в машине — несколько сот километров по жаре, — я и впрямь похожа на ясновидящую, которая вот-вот грохнется в обморок.

Толпа расходится, хозяин ретируется в гостиницу.