Полярный конвой. Пушки острова Наварон

– Боже правый! – Вэллери покачал головой. Он был потрясен. Прямо по воде он направился к группе, находившейся в центре помещения. Прикрыв рот огромным зеленым в белую клетку шарфом, худенький, невзрачный паренек надрывно кашлял.

– Здоровы ли вы, мой мальчик? – Вэллери участливо положил руку на дрожащее плечо юноши.

– Да, сэр. Как же иначе? – Юноша поднял бледное лицо, искаженное болью.

– Конечно, здоров, – прибавил он с вызовом.

– Как ваша фамилия?

– Мак-Куэйтер, сэр.

– Должность?

– Камбузник.

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать, сэр.

«Боже милостивый, – подумал Вэллери, – я не крейсером командую, а детским садом!»

– Родом из Глазго, верно? – улыбнулся Вэллери.

– Оттуда, сэр, – смело ответил юноша.

– Я так и подумал. – Командир посмотрел на ноги

Мак-Куэйтера, по щиколотки стоявшего в воде.

– Почему сапоги не надели? – спросил внезапно Вэллери.

– Нам их не выдают, сэр.

– Дружище, но у вас же насквозь мокрые ноги!

– Не знаю, сэр. Наверно. Да и что из того? – сказал просто Мак-Куэйтер. – Я их все равно не чувствую.

Вэллери поморщился. Понимает ли командир, подумал, глядя на него, Николлс, сколь угнетающее, жалкое зрелище представляет он сам со своим изможденным, бескровным лицом, красными, воспаленными глазами, с пятнами крови на губах и на носу, вечно с полотенцем в левой руке – потемневшим и мокрым. Неожиданно, без всякой причины, Николлсу стало стыдно; он вдруг понял, что подобная мысль не могла даже в голову прийти такому человеку.

– Скажи мне, сынок, по чести, ты устал?

– Что да, то да. Устал, сэр.

– Я тоже, – признался Вэллери. – Но не сможешь ли ты потерпеть еще немного? – Командир ощутил, как хрупкие плечи расправились под его пальцами.

– Конечно смогу, сэр! – произнес юноша обиженно, почти сердито. – Как же иначе?

Вэллери медленно обвел взглядом матросов. Когда он услышал негромкий хор одобрительных голосов, темные глаза его засветились. Он хотел было сказать что-то, но не смог: помешал острый приступ кашля. Потом, снова подняв глаза, он обвел встревоженные лица моряков и неожиданно отвернулся.

– Мы вас не забудем, – проговорил он. – Обещаю, мы вас не забудем.

И старый моряк прямо по луже пошагал к трапу. Через десять минут все трое выбрались из башни. Очистившись, ночное небо было сплошь усыпано алмазными блестками звезд, этими брызгами застывшего огня, рассыпанными по синему бархату бездонного свода. Стужа была невыносимой. Когда дверь башни захлопнулась за ними, капитан первого ранга невольно поежился от холода.

– Хартли!

– Слушаю, сэр!

– В башне я почуял запах рома!

– Да, сэр. Я тоже, – как ни в чем не бывало, даже весело отозвался главстаршина. – Дух там, как в хорошем кабаке.

Только вы не беспокойтесь, сэр. Люди приберегают свои порции рома для боевой вахты. Полэкипажа так делает.

– Это же строго-настрого запрещено уставом, главный!

Вы сами прекрасно знаете!

– Знаю. Но что в этом за беда, сэр? Ром людей согревает. А если и придает морячкам пьяной храбрости, тем лучше. Помните тот вечер, когда носовая зенитная батарея сбила два пикировщика?

– Конечно.

– Расчет был пьян в стельку. Иначе вряд ли бы у них что вышло… Теперь же, сэр, это им просто необходимо.

– Возможно, вы правы, главный. Я их осуждаю. – Вэллери хмыкнул. – Не утруждайте себя, давно знал об этом.

Но там стоял такой дух, хоть топор вешай.

Поднялись в третью башню, которую обслуживали морские пехотинцы, потом спустились орудийный погреб.

Где бы ни появлялся Вэллери, как это было в четвертой башне, своим приходом он ободрял моряков. Он обладал обаянием, был наделен необъяснимой силой, заставлявшей людей подниматься над собой, силой, пробуждавшей в них душевные качества, о существовании которых моряки и сами не подозревали. Видя, как тупая апатия и безысходность постепенно уступают решимости, пусть решимости отчаяния, Николлс испытывал недоумение. Ведь лейтенант знал, что физически и духовно люди давно переступили грань, за которой начинается это отчаяние. Он попытался было представить себе, как это делается, понять подход, метод Вэллери. Но подход, убедился он, был всякий раз иным. В сущности, то была естественная реакция на конкретные обстоятельства, на ту или иную обстановку – реакция, в которой нет никакого расчета, никакой нарочитости. Что касается метода, то метода как такового не существовало. Тогда, может быть, движущей силой была жалость? Жалость к человеку, проявляющему недюжинное мужество, несмотря на то, что он одной ногой стоит в могиле? А может, стыд? Если этот страдалец терпит лишения, заставляя двигаться свое истощенное тело, не похожее на тело живого человека, если он убивает сам себя для того лишь, чтобы убедиться, каково нам, то, дескать, видит Бог, мы тоже сумеем все вынести? Вот в чем разгадка, убеждал себя Николлс. Вот какие чувства двигают людьми. Жалость и стыд. И юный врач возненавидел себя за то, что так думал, – не потому, что мысль эта была нелепой, а потому, что он лгал самому себе… Николлс слишком устал, чтобы думать. Бессвязные, разрозненные мысли путались. Так было со всеми.