Полёт шмеля

Все было ясно, кто устроил его дочери морское купание. Должно быть, Костя оставил дочь на ее полное попечение, и она решила ковать свободную личность.

Но она была не Костя, и объяснять ей, что она сделала, было пустым делом.

— Свобода — это не обход запретов, — только и сказал он.

Тараскин сидел, не включаясь в разговор, держа около уха маленький транзисторный приемничек «Sony» и поводя вокруг отсутствующим взглядом. Но на Лёнчиковых словах о свободе он резким движением оторвал приемник от уха.

— Ну о чем вы тут! Трещите — мешаете слушать!

— Боря снова слушает репортажи со съезда, — мигом переключившись, известила Лёнчика жена Тараскина. — Прямо как в первые дни.

— Слушаю! — воскликнул Тараскин. — Такое пошло!.. Сейчас Собчак выступал. Что за выступление! Под орех этих партийных чинуш, мокрого места не оставил!

— Да-да, я еще раньше обратил на него внимание, — оживился Костя. — У него приемчик есть: начинают его захлопывать — он: «И последнее!» Ну, вроде как ладно, дадим договорить. А он и не думает останавливаться. Начинают снова захлопывать — он снова: «И последнее!» И так раз пять. Наглость! Но как изящно.

Лёнчик не имел возможности принять участие в этом обсуждении. Ему нужно было заниматься дочерью. Следовало померять температуру, промыть нос соленой водой.

— Мы в номер, — объявил он.

Они с дочерью собрали разбросанные по песку ее игрушки, Лёнчик снова взял ее за руку, и они пошли к лестнице. И тут, когда поднимались по ней, дочь спросила:

— А ты зачем ездил к бабушке, я не поняла?

Год назад она бы еще не задала такого вопроса.

— Бабушка болела, — сказал он. Что было правдой — болела.

— Ты приехал — и она выздоровела? — задала дочь новый вопрос.

Теперь неизбежно приходилось врать. Зачем было говорить ей о смерти.

— Да, и она выздоровела, — подтвердил он.

Он ждал очередного вопроса, но дочь молчала. Они поднялись по лестнице и пошли по узкой асфальтовой дорожке к бетонной скале Дома творчества.

— И ты, значит, больше не оставишь меня здесь одну? — проговорила дочь срывающимся голосом, когда они уже почти дошли до здания, — так тихо, ему пришлось, чтоб расслышать, наклониться к ней.

Ах, Господи, у него сжало сердце. Какое же одиночество она испытала, оставшись тут без него, с чужими ей людьми, какую тоску!

— Не оставлю, — сказал он. — Ни за что. Даже не мечтай.

Она не приняла его шутки.

— Не оставляй, — все тем же тихим голосом сказала она серьезно. — Пожалуйста.

21

Моя дочь близорука, как и я, но очков она не носит, предпочитая линзы. Красавицей ее не назовешь, но в азартной жизнелюбивости, с которой смотрят ее глаза, во всем ее облике — как она себя держит, как говорит — есть та энергетичная женская сила, скрытая женская страстность, что может валить мужиков косяками, и мне это приятно, я испытываю тайную отцовскую гордость. Что меня в ней огорчает — это то, как она одевается. Что за манера — облачать себя в джинсы, как у других, короткую кожаную курточку, как у всех, и даже стричься похоже, без различия размера и формы головы, высоты лба и рисунка ушей. Они все как в униформе, будто выпущены из одной казармы, и за нарушение формы одежды — месяц без увольнения.

«Кофе Хауз» называется заведение, где мы с ней сидим, как в аквариуме, напротив большого, во всю стену окна, за узким длинным столом-стойкой, развернувшись друг к другу лицом. Дочь пьет капучино, я эспрессо. И хотя разбавляю его минеральной водой из стакана, я чувствую: оно крепковато для меня. Или тут что-то вроде посттравматического синдрома после той боли, что цвела во мне колючей розой несколько дней назад, когда возвращался от Балеруньи?

— Может быть, ты зря взял себе эспрессо? — заботливо спрашивает меня дочь — видимо, выражение лица, когда я отхлебываю из чашки, в переводе с языка мимики должно передать именно этим словом — «крепковато».

Заботливость в ее голосе мне не нравится. Не просто, ох не просто пожелала она увидеться со мной. Я уже и не помню, когда мы последний раз встречались по ее воле без всякого дела. Кажется, это было в ее четырнадцать лет.

— Так что ты со мною хотела пересечься? — спрашиваю я в ответ на ее заботливый вопрос. — Выкладывай.

— Па-а, — глядит она на меня кающимся ясным взглядом. — Мне так неудобно… ты только недавно мне… но у меня такая ситуация… мне нужно в институте, чтобы не вылететь. Мне на трех кафедрах нужно, я даже не знаю точно, сколько понадобится…

Правду она говорит, врет?

— А если сделать все курсовые, лабораторные, все сдать, обрубить хвосты?

— Да, я так и хотела, — покорно ответствует дочь. — Но не получилось.

— Хотела или думала, обойдется?! — я вдруг, неожиданно для самого себя, взрываюсь — в один миг, как это со мной случается. — Третий институт, сколько можно! Чем ты занималась, что довела до такого?!

— Еблась, — глядя с холодным вызовом мне прямо в глаза, отвечает дочь. — Такая наследственность. Хочешь знать с кем?