Целую неделю Жанна томилась в ожидании нового публичного допроса. Но кольцо из волков, лязгающих зубами, оказалось ею разорвано.
10 марта судилище продолжилось, но при закрытых дверях – в камере Жанны. Его возглавил опытный, но незлобивый богослов Ла Фонтен, старый товарищ Кошона. «Попробуйте теперь вы пободаться с ней», – сказал коллеге епископ Бове, сослался на простуду и «слег» в доме архиепископа Руанского.
Теперь судей, рассевшихся вокруг клетки на стулья, кутавшихся в шубы, занимали исключительно вопросы теологии. И больше другого волновало отношение Жанны к «церкви воинствующей». Девушку сразу насторожило это понятие, для нее – новое. Она всегда считала, что церковь и Бог – едины. Так было для нее, но не для богословов-парижан. Для них церковь воинствующая – это церковь земная, та, которую представляли на этом свете они – теологи, клирики, инквизиция, наконец. А вот церковь торжествующая, которую Жанна принимала сердцем и умом, была в облаках. Она поднималась где-то невидимым оплотом, и там восседал Господь, и в окружении воинства ангелов повелевал всеми. Об этой церкви всегда грезила Жанна, ее превозносила в своих молитвах. И между ее судьями, обслуживающими интересы англичан, и церковью, торжествующей с самим Господом во главе, Жанне виделась такая же пропасть, как между землей и небом.
– Скажи нам, Жанна, согласна ли ты во всем покориться церкви воинствующей, то есть господину нашему папе, кардиналам, архиепископам, епископам и другим прелатам церкви? – взяв слово, грозно спрашивал у нее Жан Бопер.
– Я покорюсь церкви воинствующей, лишь бы она не повелела мне сделать невозможное. Но если мне придется выбирать между Господом моим и этой церковью, я выберу Господа.
«А значит – свои голоса, видения, свою гордыню!» – потирали руки многие из ее судей. Но только не Ла Фонтен. Неожиданно для себя он проникся уважением и даже симпатией к юной, но несгибаемой воительнице.
– Если ты хочешь присутствовать на мессе и причаститься святых даров на Пасху, – на одном из допросов сказал он ей, – ты должна сменить мужское платье на женское. Ты готова это выполнить, Жанна?
Девушка была в крайней степени подавлена. Эти долгие месяцы, заточенная в камеру и клетку, она сидела на цепи, как собака, над ней издевались, ее унижали. И еще – допрашивали. Ей казалось, что от нескончаемых визитов в ее камеру всех этих людей, их вопросов, часто – одних и тех же, она сходит с ума. Все, что осталось от ее прежней воли, подчас – жажды борьбы, искрометных ответов, – простое и бесхитростное упорство. Только упорство, и оно было подобно скале, о которую разбиваются штормовые волны.
– Дайте мне женское платье, мессир, чтобы я могла вернуться в дом, где я выросла, и я возьму его. – Дни мытарств изменили ее требования. – Только так я возьму его!
Ее ответ даст повод Жану Боперу и Тома де Курселю повторять по дороге в гостиницу: «Преступление налицо, метр Бопер!» – «Воистину налицо, мэтр де Курсель!» – «Она упорно не желает снять богомерзкий костюм, мэтр Бопер!» – «Какая удача, мэтр де Курсель!» А едва добравшись до письменного стола в своей гостинице, они немедленно возьмутся за перо и чернила:
«Названная женщина утверждает, – напишет Тома де Курсель к обвинительному заключению, – что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога…»
Старый клещ Жан Бопер, стоя рядом, будет многозначительно кивать головой.
«Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой, – будет скрипеть гусиным пером молодой богослов. – Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой…»
25 марта, в воскресенье, после очередного длительного допроса Ла Фонтен, который казался очень уставшим, спросил у заключенной:
– Хорошо, Жанна, а теперь скажи: почему
– Да… Богу было угодно
Ла Фонтен заглянул в ее глаза. О том, что он там увидел, он никогда бы и никому не рассказал. Все, что он сделал, так это постарался как можно скорее прогнать пробежавшую по его губам печальную улыбку.
В этот же день он сказал своему товарищу по цеху Пьеру Кошону, что бросает суд и уезжает в Париж.
– Вы тоже разбились об эту скалу! – грея руки у каминного огня, печально усмехнулся епископ Бове.
– Только иначе, ваше преосвященство, – ответил ему Ла Фонтен. – И я не жалею об этом.