Полет на месте

«А если вы откроете «Историю таллиннской театральной жизни» баронессы Розен (имя, черт, никак не приходит в голову…), то найдете там, уверен, сведения о нескольких итальянских театральных труппах, которые в течение восемнадцатого века приезжали к нам сеять семена высокого искусства Талии. Если я правильно помню, там сказано, что они ставили здесь даже Альфиери. (Дьявольщина, Каарела все еще нет на месте.) Если я правильно помню, они играли здесь, например, его «Тимолеона», а может, это вовсе был «Савл» — ибо еще вопрос, можно ли было во времена правления императора Павла в Российской империи играть направленные против тирании пьесы. Не правда ли… (Но бес его возьми, я уже полностью выдохся…) Разумеется, что касается графа Альфиери, — мне рассказывали — сам я этого не читал, ни в его дневнике, ни в биографии, — у него должны быть путевые очерки об Эстонии. В годы своих странствий он вроде бы побывал и здесь. Но его замечания носят весьма желчный характер. Так ведь он и был, по крайней мере в преклонном возрасте, изрядный мизантроп, если не ошибаюсь. Желчные замечания позволяли себе и другие именитые, в своих дневниках — или произносили вслух, чтобы другие их запечатлели, как, например, сделал это Бальзак. Он якобы в Тарту на ямской станции сказал про трактир, что там ему споили самое отвратительное в мире вино, хотя еда была вполне сносная…»

И тут, слава тебе Господи, в сопровождении Тилгре вошел Ээнпалу. Он, разумеется, сразу стал извиняться перед нунцием (на весьма приемлемом немецком языке), однако тот остановился у порога его кабинета и произнес, указав на меня:

«Господин премьер-министр, этот молодой человек, которого вы попросили занять меня до вашего прихода, сделал это самым похвальным образом. Самым поучительным и самым интересным образом…»

Я закрыл дверь в бухгалтерию и вытер носовым платком лицо. Ибо за спиной у меня остался очень напряженный час. Через сорок пять минут нунций вышел от премьер-министра, прошел мимо меня, улыбнулся и подошел к моему столу. Я встал. Он произнес: «Не будете ли вы любезны дать мне свою визитную карточку?..»

Я ответил: «Monsignore, визитной карточки у меня, к сожалению, нет. Но, если вы не возражаете, я напишу свои данные на листке блокнота…»

Взял блокнот, склонился над столом — и так, не разгибаясь, вступил в беспощадную борьбу между своим тщеславием и деловитостью и дал победить тщеславию (чего я обычно, кажется, не допускаю), — наскреб начатки знаний по итальянскому языку и написал:

Ullo Paerand

l'Ordonanzo del Primo Ministro d'Estonia

Palazzo di Toompea, Tallinn

Нунций схватил листок, бросил взгляд на него и обрушил на меня пулеметную очередь итальянских слов. Я сказал:

«Нет-нет, monsignore! Я не говорю по-итальянски. Я лишь немного п о н и м а ю — как любой более или менее образованный европеец…»

Он поднял большой палец правой руки и воскликнул: «Furfante! Furfante![57]» — и пожал мне на прощание руку. Чего отнюдь не сделал по прибытии сюда.

Но на том эта история не закончилась. Через неделю сюда же, в Palazzo di Toompea, пришло письмо на немецком языке. Но не от него, а от эстонского апостольского администратора. По сути, от католического архиепископа в Эстонии. Им оказался немец Эдуард Профиттлих. Письмо было подписано им и содержало приглашение прийти к нему на собеседование. Ну что ж, я пошел. Почему было не пойти? Я связал его приглашение с нунцием, с тем впечатлением, которое я на него произвел, и подумал, что под этим камнем может притаиться рак. Должен сказать, этот Профиттлих был заметно более холодным господином, нежели Арата. Он, конечно, тоже был дружелюбен, по крайней мере вначале, но все же по-немецки более холодным. И, кстати, то, каким человек остался в твоей памяти и сколь детально ты потом его помнишь, отлично иллюстрирует твое отношение к нему. С Аратой я встретился всего один раз, а помню эту встречу до мельчайших подробностей. К господину администратору я ходил все-таки два раза, а запомнил об этих встречах всего ничего. Его сероватое лицо и старческую фигуру. В черном, похожем на редингот пиджаке, в таком же неудобном кресле, как и мое, на улице Мунга, в тесной приемной за толстыми стенами администратуры, на фоне синих обоев. Напротив узеньких окон задняя стена церкви, на фасаде которой значилось: Hic vere est domus Dei et porta coeli[58]. Какой-то похожий на хориста мальчик принес к нашим креслам чашки с чаем и печенье. Господин администратор беседовал со мной не меньше часа. Очевидно, все-таки больше для порядка. Ибо его решение, казалось, было уже готово на основании полученной от Араты информации.