Полет на месте

«Ну если театром, тогда конечно», — заметил папа и закончил фразу раньше, чем кто-либо успел ее как-то истолковать. Я это понял. Ибо сие означало не что иное, как: «Если театром, то ты, голубушка, конечно, можешь себе позволить купаться голой, если театром — то да».

«А вы, — обратился он к Улло. — Вы, как Яак нам поведал, вроде бы работаете в редакции «Спортивного лексикона»?»

Улло ответил: «Да. Полгода уже».

Отец скептически посмотрел на жилистую, но все же очень худую фигуру Улло. Потому что у него у самого, у отца то бишь, было, во всяком случае, более прямое отношение к спорту, чем у большинства его ровесников. И он до сих пор сохранил когда-то обретенную спортивную форму. И теперь он спросил (сожалею, что он не поинтересовался: «А что вы, молодой господин Берендс, сейчас сочиняете?»): «А какой вид спорта вы предпочитаете?»

Улло ответил, улыбаясь:

«Я вообще активным спортом не занимаюсь. Я, наверное, лишь интересуюсь спортом, чуть-чуть».

На что Рута, отхлебывая кофе, который мама ей налила, со снисхождением кивнув, сказала:

«Он в редакции вместо картотеки…»

«Ну, картотека у них все ж таки имеется», — уточнил Улло.

«Имеется-то имеется, — согласилась Рута, — но она у них далеко не в порядке. Так что им гораздо проще — господам Лаудсеппу, Кару и прочим — вместо того чтобы рыться в картотеке, спросить у тебя. — Тут она обратилась к отцу: — И он скажет им, когда и где какой-нибудь Колмпере, Уук или Эриксон родился, в каком году и сколько он толкнул или поднял или метнул…»

«И у него все эти сведения в голове?» — удивился отец.

«Да-а! — подтвердила Рута с жаром. — И еще всякого мусора килограммами!»

«Скажите, господин Берендс, — когда же мне еще воспользоваться таким удобным случаем, если не сейчас, и освежить в памяти забытые фактики, коли картотека спортивного лексикона, можно считать, тут же, за нашим столом, — скажите, сколько пунктов составлял мировой рекорд этого Колмпере по десятиборью? Я помню — 8100 с чем-то. А с чем?» — спросил отец.

«С сорока семью», — ответил Улло.

«Очень хорошо! — похвалил отец. — А не припомнили бы вы теперь в подробностях, в каких видах какие были у него результаты и сколько ему дали пунктов?»

«Слушайте, — сказал Улло, — уж это я точно должен знать — единственный мировой рекорд у эстонцев в легкой атлетике, сохранившийся до сих пор. А вы хотите пункты по таблице 1912 или 1934 года?»

«Скажем, пункты 1912 года. И если позволите, я их запишу…»

Отец принес бумагу и карандаш и стал записывать то, что сообщал Улло.

Я не стану тут оглашать все слагаемые мирового рекорда Колмпере. Так, как Улло выложил их в то утро отцу. К тому же мне пришлось бы для того, чтобы выстроить в ряд все эти цифры, порыться в старых журналах.

Помню лишь, что отец спросил: «Вы ведь, кажется, еще и шахматами интересуетесь. По словам Яака. Какое место вы предсказываете эстонцам в Варшаве?» (Через несколько недель должна была начаться шахматная олимпиада.)

Улло сказал, не раздумывая: «Десятое или одиннадцатое. В общекомандном зачете. Керес может прийти за первым столом пятым».

«Думаете? — усомнился отец. — Но он ведь еще такой молодой…»

Мы встали из-за стола. Улло и Рута вежливо извинились за вторжение и поблагодарили за кофе и завтрак. Мама прохладно заметила, что они могли бы у нас и отобедать, но они отказались. Улло взял вещички и обратился ко мне:

«Если у тебя нет более важных дел, пойдем с нами. Побродим, и ты нам покажешь местные достопримечательности. Если они есть».

Я погулял с ними часок-другой по сосняку, в районе старых вилл, наверху вдоль обрыва и внизу у моря. Поаукались в сумрачных пещерах, которые внизу у кромки моря еще не обвалились. Затем они сказали, что пойдут еще раз искупаются, и надолго пропали. Я лежал в ожидании их на траве между плитняковыми глыбами, подложив под голову их вещи. Мне показалось, что они отсутствовали вечность. Когда же вернулись, их лица и волосы были мокрые и купальник Руты на сей раз тоже мокрый. И мне почудилось, — что-то в них изменилось. Их движения стали уравновешеннее и в то же время раскованнее, чем раньше, — так что до меня вдруг дошло, хотя это и было всего лишь предположение: они в промежутке, где-то в кустах, занимались — этим. Тем, для чего по-моему в то время не было точного и в то же время непошлого слова. Когда я их провожал на Вяэнаскую дорогу, чтобы они добрались до станции, они шли медленно, обнявшись. А я шел рядом с ними и думал, затаив дыхание, что они совсем недавно делали это…

На перекрестке мы постояли — и тут я вспомнил: я же не прочитал стихотворение Улло. И он мне не напомнил об этом — неважно, из деликатности или из гордости. Я сказал:

«Погодите — я же не прочитал стихотворение Улло. Правда, я ничего о нем не смогу сказать, потому что не способен сейчас сосредоточиться. Крик этих чертовых птиц, шум листвы и тень и солнце — понимаешь, я лучше дома прочитаю. И напишу тебе…»

Улло кивнул. Рута протянула мне руку. Она по-прежнему была в светло-лиловом купальнике. Правда, уже не босиком, а в каких-то сандалиях. Но покрытые розовым лаком ногти виднелись из-под ремешков.