Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии

Народная сказка, в отличие от мифа, является своего рода развлечением. Успех или неудача сказочника напрямую зависит от того, насколько он смог развлечь почтенную публику. Да, мотивы сказки сорваны с древа мифа, но ремесло сказочника – не мифологического порядка. Его творения должны оцениваться, наконец, не как наука (социология, психология или метафизика), а как искусство, причем искусство, привязанное к определенному историко-культурному контексту. Отсюда вопрос: каковы были принципы мастерства рассказчиков, придававших форму сказочным историям в далеком прошлом?

Индийские, кельтские, арабские и западноевропейские средневековые мастера-сказители, которым мы обязаны самыми изысканными из наших европейских сказок, были в первую очередь практиками, ремесленниками: с помощью преходящих форм они стремились обнажить блеск вечности²⁵. Работа их требовала духовной точности, а сила их была в чудесной способности учить. Нам, возможно, покажется, что между таким ремеслом и метафизикой нет большого различия, ведь мы расширили значение термина «метафизика», включив в него все, что не поддается переводу в термины позитивизма. Но народы древности действие трансцендентной энергии, отлитое в формах пространства и времени, обычно принимали как данность. От каждого художника, независимо от его ремесла, требовалось, чтобы его творение высвечивало признаки духа (помимо своей бытовой функции). Поэтому задача ремесла сказителя состояла не просто в том, чтобы занять свободный час, а в том, чтобы насытить его символической пищей. А поскольку порождение символов – одна из особых отрад человеческого разума, очарование сказки возрастало пропорционально богатству ее символического содержания.

Парадокс времени, однако, в том, что озорной символизм народной сказки – безделушки на час – сегодня кажется нам более подлинным, более действенным для выживания, чем мощь и тяжесть мифа. Ведь если символические фигуры мифологии рассматривались (всеми, кроме самых искушенных метафизиков) не как таковые, а как реальные божества, которых можно разгневать, умиротворить, которых любят и боятся, то персонажи сказки всегда казались абстрактными. Их почитали прежде всего за их очарование. Поэтому, когда царство богов было растворено в кислоте современного духа, сказки почти не пострадали. Живого эльфа уже никто встретить не ожидал, но сила сказки, в то же время становилась убедительнее. Так что можно сказать, что из всех достижений символотворчества прошлых эпох до нас дошла (почти не изменившись ни по действенности, ни по функции) чудесная сказка.

Кроме того, сказка сохранилась не просто как причудливый пережиток поры детства. Ее волшебный мир – это симптом особого состояния опьянения нашей психики: желаний, страхов, идеалов, чаяний, которые с первых дней светились в нервах, гудели в крови, смущали наши чувства. Психика в равной мере действует и в мирах нашего воображения, и в повседневной жизни. Значит, в какой-то мере последнее должно быть предвосхищено первым. История – это обещание, данное нам сказкой, Märchen, и воплощенное благодаря и вопреки преградам пространства и времени. Какими бы игривыми и непритязательными ни казались архетипы сказок, именно эти герои и злодеи построили для нас мир. Девица, расчесывающая волосы перед зеркалом, мать, размышляющая о будущем сына, рабочий в шахтах, владелец торгового судна, посол с портфелем, солдат на поле брани – все они облекают в плоть невыразимые характеристики живой фантазии, неизбывные узоры чудесной сказки и дают нам узнать в них жизнь.

И вот мы обнаруживаем, что в тех шедеврах современности, которые носят скорее визионерский, чем описательный характер, вновь возникают образы, давно знакомые по детской сказке, но теперь уже в более зрелом виде. Пока Фрэзеры и Мюллеры ломали голову, пытаясь придумать какое-нибудь рациональное объяснение иррациональным образцам сказочных преданий, Вагнер сочинял «Кольцо Нибелунга», Стриндберг и Ибсен писали символические пьесы, Ницше – «Заратустру», Мелвилл – «Моби Дика». Гёте давно закончил «Фауста», Спенсер – «Королеву фей». Сегодня романы Джеймса Джойса, Франца Кафки, Томаса Манна и многих других, а также стихи всех времен и оттенков свидетельствуют о том, что утробный огонь человеческой фантазии все еще способен переваривать сырой опыт и сплавить его с творческим гением человека[31]. В этих творениях, как и в сюжетном мире прошлого, который они продолжают и, по сути, дублируют, означаемым символов является человеческая судьба – судьба, ставшая, несмотря на все людоедские ужасы, чудесной, необузданной, «иррациональной и неестественной» сказкой, заполняющей не только свободный час, но и внутреннюю пустоту. Это – история, которой просил наш дух; это история, которую мы получаем.