Полемика против евреев

Понятно, что в 1863 году, в самый разгар польского восстания, когда эта благородная нация, покинутая и преданная всей цивилизованной Европой, лишенная каких-либо военных ресурсов, почти без оружия, черпая средства своей защиты лишь в отчаянии, боролась с безнадежным мужеством против громадной русской армии с одной стороны, в то время как с другой она оказалась зажатой, задушенной очевидной и угрожающей враждебностью Пруссии; понятно, что в тот самый момент, когда развивались кровавые перипетии этой неравной героической борьбы, ужасные сцены этой плачевной трагедии, пролетариат Запада, единственный в цивилизованных странах Европы сохранивший среди общего уныния чувство гуманизма и справедливости, собравшись на торжественную встречу, чтобы выразить не лицемерные, но свои искренне братские симпатии народу Польши, и на минуту абстрагировавшись от несправедливости и преступлений, совершаемых в то же самое время другими правительствами в других странах, сконцентрировал все свое возмущение против диких русских репрессий, ужасы которых, увы, с тех пор были далеко превзойдены теми, что немцы только что совершили во Франции. Но разве этот протест не был бы еще внушительнее и справедливее, заклейми он одновременно гнусное и варварское поведение Пруссии, которая не побоялась опозорить себя, открыто став советчиком и весьма заинтересованным сообщником всех преступлений, совершенных русскими властями, которым она поспешила поставить сотни затребованных и даже не затребованных жертв?

Именно начиная с этой эпохи поляки дали ей столь заслуженное прозвище помощника палача или поставщика для московских виселиц.

Понятно, что в манифесте, опубликованном от имени большого сообщества, по крайней мере, видимо порожденного этим стихийным протестом пролетариата самых передовых стран Европы против русского варварства, чувства, которые он побудил, нашли свое место и звучали как эхо лондонской встречи. Но от этого манифеста, объявляющего миру принципы Интернационала и говорящего от имени человечества, от имени человеческой морали и справедливости, можно было бы ожидать большего, чем сентиментальной вспышки, скорее широкой и философской оценки, соответствующей самим этим принципам.

Итак, я, не колеблясь, говорю, что редактор манифеста, гражданин К. Маркс, оказался в этом пункте, но только в этом пункте, гораздо ниже той миссии, что он на себя или, скорее, на него возложили. Вместо того, чтобы искать секрет насилия и всех жестокостей, которые приносят горе человечеству, в самом принципе государства, то есть господства и эксплуатации как таковых; вместо того, чтобы заметить, в полном соответствии как с прошлой, так и нынешней правдой истории, что то, что Россия, варварская империя, осмеливается делать цинично, все другие великие, так называемые цивилизованные государства Европы совершают лицемерно, он нашел более удобным и также, несомненно, более выгодным с точки зрения собственно немецкого патриотизма, возложить на Россию вину за все социальные и политические преступления, совершаемые в Европе.

Это было, несомненно, удобно, но одновременно чрезвычайно нелепо. Это означало продемонстрировать либо большое невежество, либо исключительную недобросовестность. Скажем, со времени трех разделов Польши, вина за которые, согласно историческим рассуждениям гр. К. Маркса, разумеется, возлагается лишь на одну Россию, разве Россия подстрекала и создавала очередные коалиции Германии против первой революции, продиктовала знаменитый брауншвейгский манифест и вынудила консервативного премьер-министра Великобритании, ожесточенного противника вначале Республики, а затем Империи, Уильяма Питта, субсидировать армии, направляемые реакционной Европой против революционной Франции? Разве император Александр, а не прусский генерал Блюхер в 1815 году спланировал грабеж и разорение Парижа? И разве этот император, а не дворы Берлина и Вены уже в то время замыслили первый раздел Франции? Пусть бы они, а не он, настояли на необходимости дать Франции либеральный, а не феодальный режим, конституцию. А после 1815 года, разве все тот же император, а не князь Меттерних, не австрийский двор стал душой и вдохновителем Священного союза деспотических монархий против возрождающегося в Европе либерализма; разве русские, а не австрийские войска растоптали в 1821 году революции в Неаполе и Пьемонте; и разве снова они, а не французские войска под предводительством герцога Ангулемского восстановили в 1823 году положение вещей в Испании?