Поле сражения

О партизанских отрядах она действительно помнила мало, рассказывала о них бегло, в общих чертах, без тех мелких деталей и лирических отступлений, которыми обычно отличаются воспоминания ветеранов. Казалось, она читала карту военных действий по разгрому колчаковщины, объясняя замыслы воюющих сторон и комментируя их реальное воплощение.

Слушая её, я невольно вспомнил подполковника, читавшего у нас в школе сержантов тактику: та же сухость, та же деловитость изложения и логичность мышления… Но когда речь заходила о Машарине, Анна Петровна сбивалась с тона. О Машарине она знала много, рассказывала подробно и живо. Как ходил, как сидел, как говорил и ел – она всё помнила и вспоминала больше об этом. Мишарин-командир терялся в этих подробностях, но ведь для близких люди не бывают деятелями, они остаются для них только людьми, и если жена рассказывает о муже-полководце, то весь этот рассказ – насквозь неправда.

Ожидаемых подробностей о гибели отряда я не услышал. Анна Петровна, дойдя в своих воспоминаниях до этого, надолго замолчала, посидела, закусив губу, вздохнула и сказала:

– А в августе он погиб…

– А как вам удалось спастись? – спросил я как можно спокойнее.

– Из Тарая Александр Дмитриевич отправил меня сопровождать раненых в уездную больницу, строго наказав сразу же отправляться в Иркутск на учёбу. Раненые были тяжёлые. Выжили, нет ли – не знаю. Скорей всего, нет, дорогой их растрясло, лекарств тогда не было, врачей тоже – один фельдшер на весь городок. Я уехала в тот же день. О гибели отряда узнала уже на курсах… Каждый человек переживает смерть любимых по-своему. Гибель Александра Дмитриевича перевернула всё во мне. Я не могла больше воевать, стрелять, не могла бороться, как принято говорить, и учиться не захотела. Замкнулась, потерялась… Была я тогда красивой, нравилась многим. Вышла замуж. Состояние было такое, что хоть в петлю, хоть в прорубь – безразлично. А тут встретился будущий муж. Он был военным. И я уехала с ним на Дальний Восток. Это был добрый, заботливый человек, он любил меня, и мы с ним прожили бы до старости, но он заболел испанкой и умер. С тех пор одна. Жила в разных городах, пока не обосновалась здесь…

Говорила Анна Петровна неторопливо, переживая всё заново, взгляд её блуждал по переплетам книг, но не замечал их. Сама же она не отсутствовала, всё время чувствовала во мне собеседника и немножко играла на меня, но была при этом совершенно искренна.

– Не помните, это, кажется, у Лермонтова сказано, что жизнь одного человека едва ли не интересней истории целого народа. Конечно, сказано слишком сильно. Но бывают такие судьбы… Это как водоворот на порогах. Потом вынесет из русла, отойдёшь, оглянешься – сколько глупостей наделано!

Я видел, что Анна Петровна закругляет разговор, что она устала – нелёгкое это дело вспоминать свою жизнь, особенно если считаешь, что в ней было много глупостей. Я, собственно, особых глупостей в её биографии не заметил, кроме разве той, что после гибели Машарина она отказалась от борьбы и поплыла по течению.

Сколько ни слушал я воспоминаний, никто подобных вещей не говорил, все, наоборот, старались показать, что жизнь их прошла в напряжённой схватке за будущее и сегодня они продолжают оставаться в строю. Это не всегда было правдой, многие бойцы с годами превратились в обывателей, боевая юность только и была светлым периодом, вершиной их жизни, но они утверждали обратное, потому что это приятно и выгодно.

Анна Петровна отнеслась к судьбе своей более критически. Наверное, поэтому она не хотела ни писать мне, ни рассказывать о себе. Следовало пощадить её, но я знал, что второго разговора у нас не будет, и продолжал расспрашивать.

Когда я попросил её рассказать о бандах, она развела руками.

– Что я могу сообщить вам нового? Пожалуй, вы о них знаете больше моего.

– Вряд ли кто-нибудь может знать о них больше вашего, – польстил я ей.

По её лицу пробежала быстрая тень, взгляд сделался снова отчуждённым. Она помолчала и очень серьёзно ответила: