Покушение в Варшаве

Бабушка собрала у себя не меньше двух дюжин родственниц. Далеко не всех взяли к Марье Алексеевне. Катя легко набилась. Она умела подольститься к старухе и везде таскала за собой младшую сестру.

Графиня Толстая обитала недалеко от Арбата на Никитской улице. Ее особняк, как и все московские, едва проглядывал сквозь листву из глубины двора. Он был невысок. Карета подкатила к аркаде, отмечавшей вход. Под каждым полукружьем горел фонарь в слюдяных стеклах. Оленка обожала, когда вот так, летом, лампы светятся сквозь ветки – нечто волшебное. Зная ее страсть, Катя дала ей полюбоваться. Не такая уж она бесчувственная, как все говорят.

Марья Алексеевна принимала в Оттоманской гостиной, так в доме именовали большую комнату с мебелью, затянутой желтой шелковой тканью с восточными орнаментами. В горках стояли турецкие чашечки, привезенные мужем графини из походов против Порты. Имелись другие диковины вроде коллекции ятаганов на коврах или низких резных столиков, инкрустированных перламутром, которые теперь служили для закусок.

Сама хозяйка дома, как царица, восседала в кресле, утвердив ноги на пунцовом пуфе. Гости разместились вокруг на диванах. По правую руку от нее генерал-губернатор, кузен князь Голицын. Рядом с ним супруга Татьяна Васильевна, урожденная Васильчикова, дама с лицом умным и настороженным. Она держала за руку красавицу Зинаиду Волконскую. От них полукругом сидели Апраксины, Вяземские, Стрешневы, Гагарины, Салтыковы, штук пять Голицыных обоего пола, Долгоруковы, Рюмины, Оболенские. Второе крыло составляли Зиновьевы, Измайловы, Солнцевы-Засекины, Лопухины. Остальных Катя не знала, но тоже люди почтенные, при лентах и в летах. Одной из последних прибыла Урусова с девицами. За ней тащились тетки Татищевы.

Молодое поколение, не в пример балам и гуляньям, жалось за спинками диванов, нарочно отодвинутых от стен, чтобы дать всем уместиться.

– Мы редко бываем в своем кругу, – властно прогремела хозяйка. – Еще реже обсуждаем что-то. Но тут беда так беда.

Все разом заговорили, и Катя поняла, что имя бедного посла Грибоедова поминают чересчур часто.

– Терпением нас Бог не обидел. Однако всему есть предел, – провозгласила графиня Марья. – Не можем мы красной ковровой дорожкой выстилаться под ноги убийцам.

– Мадам, мадам, – генерал-губернатор поднял руку в предостерегающем жесте, – но государь ясно приказал…

– Государь теперь в Варшаве, – оборвала его бабушка Бибикова. И Катя даже подивилась, какой у той зычный, не терпящий возражений голос. – Полонезы танцует.

Снова взрыв возмущенных голосов. Для чего ему ляхи? Своих нет?

– Даст Бог, и у него глаза откроются, – заявила еще одна влиятельная старуха, Архарова.

Да кто из них не влиятелен – в своем семействе и вокруг него?

– Чего раскричались? – цыкнула она на собравшихся. – Из-за кого шум подняли? Из-за поганца, щелкопера Грибоедова? Кто ему родня? Дурново да Корсаковы.

– Не скажите, – зашумели другие. – Через Римских-Корсаковых он нас всех касается. – И Татищевых, и Толстых, и Урусовых. И Румянцевых, ну то мелочь.

– И вы за него горой? – насмешливо бросила Архарова. – Особенно после того, как он на всю Москву пасквиль в стихах сочинил. «Горе от большого ума» называется. Вот ему горе через гордость и строптивость приключилось. Да он вас же, Марья Алексеевна, первую припечатал…

Толстая легонько ударила ладонью по колену. Она была отменно нехороша собой, но верховодила другими с уверенной легкостью семейного маршала. Одного движения хватило, чтобы гости замолчали.

– Не то важно, что он был щелкопер и мальчишка отвратного поведения, – провозгласила она. – А то, что один из нас. Можем ли мы случившееся так просто оставить?

Опять галдеж. Но только до звучного окрика генерал-губернатора:

– На службе всегда голову клали. И знатные в первом ряду. Сколько московские дома в минувшую войну схоронили? – Дмитрий Васильевич взял за руку жену, ибо именно они не встретили 16-летнего сына Ванечку. – Какая разница, военная служба или дипломатическая в чужом краю? Грибоедов был генерал и ко всему готов.

– Тут дело не в его гибели, – вмешалась Зинаида Волконская, – а в том, что эта гибель принимается за пустяк. Как если бы ничего и не было. Мы должны улыбаться убийцам, видеть их на балах, в театре и даже не вправе закрыть перед ними дверь. На что сие похоже? От нас требуют невозможного самоотречения.

– Но государь просил, – начал было Голицын.

Его перекричали.

– Государь далече. Не до нас ему! Не до Москвы! Польская корона и шапка Мономаха на одной голове не держатся.

– Господа, господа, – взывал генерал-губернатор. – Что я слышу?

– Напрасно мы тогда Романовых выбрали!

– Да какие теперь Романовы? Готторпы. Взгромоздился на шею Карл Иванович. Не знаем, как и крутиться, чтобы слез!

– Если после Смуты на соборе выбрали монархию, то теперь знатнейшие могут иначе решить. В пользу келейного правления, без царя. Своим кругом.

Все-таки генерал-губернатор в любую минуту дня и ночи оставался при исполнении и, что бы он сам ни думал, по долгу службы пресекал подобные идеи.

– Кто это сказал?

Его пытались зашикать.