Покушение в Варшаве

Александр Христофорович, конечно, не присутствовал. Но он столкнулся с паном Валерианом на лестнице. Когда того вели. Надо же было доглядеть. Узник, как узник – бородатый, в дерюге, в ручных кандалах. Только глаза – темные, с поволокой, с манерой закатывать их, аж зрачков не видно.

Шеф жандармов остановился, оглядел подарок Константина с ног до головы. Он вообще не одобрял подобных развлечений. И то, что узника, как взбесившегося пса, притащили на цепи. Не по-человечески это. Закон суров – закатали в крепость. Нагадил – получи. Еще нагадил – вот тебе добавка. Но не мучить же! Чай, не в зверинце.

Впрочем, Константину – здешнему неограниченному властелину, несмотря ни на какие законы, – этого не объяснишь. Если он мадам Вейс, мать Поля, травил комнатной собачкой так, что она визжала… В угоду этому борову и визжала!

Лукасинский тоже смотрел на шефа жандармов прямо чуть не в глаза. Хоть бы голову опустил! Не понимает, что сие дерзость?

– Сказать что-то хотите? – повелительным тоном осведомился Бенкендорф.

– В царской милости купаетесь? – Несмотря на бороду и дерюгу, пан Валериан не потерял ни светских манер, ни вежливости благородного человека. – И будьте уверены: эта милость продлится долго. Так долго, пока вам не изменят здоровье и разум. Пока вы годны служить.

Лучшего вроде бы и не надо. Но что-то в лице бесноватого арестанта выдавало угрозу.

– Однако вас ждет самое тяжелое наказание для слуг – осознание своей ненужности. Хозяин будет к вам, по старой памяти, милостив. Но вы сами станете ненавидеть себя за немощь, за слабость, за болезнь. За отсутствие прежнего разума. Да-с, сударь, удар. И продлится такая жизнь семь лет. Как наказание Божье. А потом вы умрете никому не нужным псом. Под забором. Вот ваша участь.

Бенкендорф обомлел.

Слышал не только он. Его адъютанты. Караульные. Хоть и безгласны, хоть и делают сочувственные мины, но самому-то человеку как?

Александр Христофорович не сразу справился с собой. Это Константин подговорил, видно же! «Несмотря на все грехи, я не заслуживаю подобной участи», – мелькнуло в голове.

– Этого кликушу нельзя пускать к государю, – заявил он вслух, намереваясь жестом остановить команду и вернуть узника восвояси.

Но в это время на верхней площадке раздались голоса. Появилось несколько генерал-адъютантов цесаревича во главе с генералом Курутой, который поторопил процессию:

– Что вы мешкаете? Его высочество и его величество ждут.

Бенкендорф отметил непозволительную перестановку в речи Куруты и вскинул на того грозный, повелительный взгляд. Но генерал и ухом не повел. Здешние готовы были воевать за первенство своего господина до последнего. «А все-таки хорошо, что это курносое чучело не пробилось к трону», – зло констатировал шеф жандармов.

В гостиной под потускневшими портретами древних польских королей – имен которых здесь никто не знал – собралась мужская часть императорской семьи. Константин сидел, по-хозяйски развалясь в кресле. Николай – очень прямо, точно оглоблю проглотил. Между его ног поместился, стоя, наследник, уже слишком большой, чтобы посадить на колени и недостаточно взрослый, чтобы отпустить от себя. Отец держал его за руку. Трогательное согласие было написано на их лицах.

Лукасинский вошел, громыхнул цепями для внушительности и воззрился коровьими глазами на великого князя.

– Думаешь, правишь здесь? – вопросил он. – Скоро побежишь, как заяц, следа твоего не останется. Не хочешь выслать сына? Поспеши. Пусть спасется безвинный гуляка. Сам с женой невесть как выберешься. Ты не знаешь даже, к какому народу принадлежишь. Для нас чужак. Для них станешь предателем. Помрешь дорогой от бедствия, которое хуже бунта. Новая чума грядет. Холера мортус.

Это было не совсем то, зачем Константин вытащил узника из тюрьмы. И уж совсем не то, на что рассчитывал император.

– Подождите пророчить, – Никс поднял руку. – Я согласился встретиться с вами не ради гаданий на кофейной гуще.

Лукасинский обмяк. На его лице был написан вопрос: а для чего же еще?

– Я православный, – заметил Никс. – Мою судьбу Бог знает. А больше никому ненадобно. Но вас я позвал, чтобы сказать: оставьте заблуждения. Вы офицер. Зачем вам пророчествовать?

Пан Валериан заскрежетал зубами.

– И вы меня отпустите?

– После отбытия наказания, безусловно, – кивнул Николай. – Но я могу по амнистии уменьшить срок. Скоро коронация. Будут широкие пожалования. В том числе и прощения преступников. Мне бы хотелось явить милость. Ваша судьба горька. О ней все знают. Вам все сочувствуют.

Лукасинский, чью фамилию Константин, кстати, произносил на польский манер – Лукащинский, – отмел предложение рукой.

– Ничего не хочу от Ирода Великого. Тиран. Убийца.

Никс опешил. Может, и тиран. Может, и убийца. Пятеро недаром в петле болтались. Но уж никак не царь Ирод.

– Сейчас тебе сопутствует удача, – продолжал узник. – Ты осторожен. У тебя хорошие советники. Но верность тому Богу, которого ты себе выбрал, приведет к страшным ошибкам. Ты упадешь в ту яму, которую вырыл, чтобы разбиться об ее дно. Никто тебя не пожалеет. Все будут только рады.