Похищение Муссолини

– Он – «темный агент» Пореччи, которого тот спас от гибели.

– При каких обстоятельствах? В бою?

– Вырвал из рук мафии.

– Могильщик – мафиози?

– Скорее уголовник. Как ни дико это звучит, он увлекался трупами девиц.

– Чем?!

– Трупами.

Скорцени очумело смотрел на Гольвега.

– Насилует, только и всего, – объяснил тот.

– Что с вами, Гольвег?

– Со мной-то ничего.

Какое-то время они сидели, отводя глаза в сторону. Оба вдруг почувствовали себя как-то неловко, словно сами страдали тем же грехом.

– Вся грязь, – поморщился Скорцени, – весь зловонный сброд, извлеченный из канализационных люков нашей цивилизации, почему-то обязательно всплывает в виде агентуры разведки и контрразведки. Задуманных, видит Бог, лучшими, достойнейшими умами, как элитарные. Такова несправедливость нашей профессии, Гольвег, второй после священника, богоугодной и благословенной Господом профессии.

– Что поделаешь? – угрюмо развел руками оберштурмфюрер, полностью проникнувшись возмущением своего шефа.

– Однако прелесть нашей профессии, – в ту же минуту взорвался Скорцени, – в том и заключается, что очень часто самого большого успеха мы добиваемся именно тогда, когда умело используем все эти «отходы»! Потому что только они и спасают нас от необходимости самим снисходить до всякой несвойственной нам низости.

– И это тоже святая правда, – еще более угрюмо развел руками Гольвег. – Поэтому-то я не откажусь от Могильщика до тех пор, пока его самого не загоню в могилу.

– Вот видите, Гольвег, вот видите! – воодушевился Скорцени. – Даже на вас время от времени находит просветление. И тогда оказывается, что все далеко не так мрачно и безнадежно, как бы вам хотелось это представить.

– Я – оптимист. Иначе не решился бы по своей воле оставить Сардинию и предстать перед вами с этим докладом.

Скорцени никак не отреагировал на это. Он уже весь был поглощен какими-то своими раздумьями.

Молча посидев еще несколько минут за столом, они поднялись и направились к выходу.

– И не надейтесь, господин Шварц, – метнул Скорцени очередные громы в хозяина ресторанчика, оставляя «Солнечную Корсику», – что мне до сих пор неизвестно о преуспевающем члене тайного ордена иллюминатов[42], неком Эрнсте Шварце.

– Вам известно даже это? – обреченно опустил глаза баварец. – Тогда мне остается уповать только на Бога.

– Который не хуже вас знает, что тайные ордена, как и всякие масонские ложи, к которым они примыкают, уже давно не поощряются не только фюрером всех времен и народов Сталиным, но и фюрерами гестапо. Не говоря уже о скромном, всеми забытом СД.

Наступило томительное гробовое молчание, подобное тому, которое, наверное, обычно нависало над площадью при занесенной секире палача.

– Мне трудно понять вас, господин Скорцени, – пролопотал мертвецки бледными губами грозного вида баварец. – Мне крайне трудно понять вас.

– Что, собираетесь отрицать?

– Столько сведений. Такое почти невозможно.

– В этом и заключается ваша главная ошибка, Шварц. Вы считаете, что в мире существуют тайны, проникнуть в которые идиот Скорцени просто не в состоянии. А меня это обижает. Получается, что я зря просиживаю в своей службе СД – как вам уже хорошо известно. Меня это, поверьте, обижает.

– Вы н-не так поняли меня.

– А это ваша вторая ошибка.

– Позвольте…

– Но вам, лично вам, я прощаю даже ее, незабвенный господин Шварц, – дружески похлопал его по плечу Скорцени.

«С таким же радушием можно похлопывать мертвеца: “Спи спокойно. На том свете, надеюсь, увидимся не скоро”, – посочувствовал масону Гольвег. – Но ведь надо же: прослыть масоном в Третьем рейхе!»

60

Шкуро появился у генерала Краснова в новой черкеске из черного английского сукна, из-под широких подвернутых рукавов которой выглядывал зеленый шелк бешмета. Эта черкеска и короткая кривая шашка с золоченым эфесом превращали кубанца-атамана в привидение кубанских степей, неожиданно появившееся в готических кварталах старого Берлина.

– Ничего, что я так поздно к тебе, атаман Дона великого? Не в обиде?

– Давайте без атаманских титулов, генерал Шкуро, – поморщился Краснов, приглашая гостя присесть за небольшой столик, на котором уже стояли коньяк, две бутылки минеральной воды из Марианских Лазней и бутерброды.

– Нет, Краснов, я всегда говорил: нима в тебе ни черта казачьего. Ни нашего, ни кубанского-донского корня, ты – и все тут.

Краснов мужественно стерпел и этот пассаж, наполнил рюмки и, бросив: «За павших казаков», выпил.

– За павших. Храбрейших из храбрецов моей «волчьей сотни»[43], чьи души все еще ходят в атаку над полями сражений, – мрачно поддержал его Шкуро.

Выпили. Несколько минут молча закусывали. Один – мелко откусывая и старательно пережевывая, другой – громко кряхтя и по-крестьянски причмокивая.

– У Скорценя был, – заговорил Шкуро, теперь уже сам распоряжаясь бутылкой «Наполеона».

– Скорцени, – поправил Краснов, поморщившись словно от зубной боли.

– А я что говорю? Хитрый мужик этот Скорценя, скажу я тебе, – не придавал значения его поправке Шкуро. – Был бы у меня такой на Кубани, я бы его вместо своего есаула Колкова сотником «волчьей сотни» назначил. И не каялся бы.